падающими хлопьями снега в своей длинной кожаной шинели и в шапке, натянутой на 
уши. Пульмановский вагон Муссолини остановился прямо напротив Гитлера. Дуче 
медленно вышел из вагона и направился к хозяину встречи. Пожимая друг другу 
руки, они твердо взглянули друг на друга. «Кровь застыла в моих жилах, — за 
минуту до встречи, еще находясь в холодном вагоне, заявил Муссолини, — и ему не 
дождаться краски стыда на моем лице, когда мы увидимся». Муссолини, по 
свидетельству итальянского посла, вышел из вагона с окаменевшим выражением лица,
 но, как только Гитлер заговорил, дуче изобразил на физиономии искусственную 
улыбку.
 До начала переговоров итальянскому послу на какое-то время удалось наедине 
повидать Муссолини и сообщить ему, что Гитлер готов положительно выслушать 
любую просьбу о помощи, с которой дуче намерен обратиться к фюреру. Муссолини 
резко перебил его. «Мне не о чем просить его», — заявил дуче.
 И он, действительно, ни о чем не просил. Он позволил говорить в основном 
Гитлеру, тихо сидя в одном из тех массивных глубоких кресел, которыми всегда 
были заполнены немецкие приемные для официальных переговоров, лишь изредка 
делая отдельные замечания в то время, пока Гитлер демонстрировал свое знание 
военной ситуации и намечал в общих чертах их решение столь остроумно, что не 
мог не вызвать восхищения у Альфиери с Чиано и у маленького толстяка генерала 
Альфредо Гуццони, замещавшего находившегося в Северной Африке Кавальеро на 
посту начальника генерального штаба. Гитлер находился в отличном расположении 
духа, его голова уже была занята приятными мыслями о предстоящем нападении на 
Россию, которыми он, из обычной предосторожности, не делился с итальянцами. 
Самолюбие Муссолини было сильно уязвлено и тем поражением, которое он 
рассматривал как бесчестье его страны, и той настойчивостью, с которой немцы 
требовали, чтобы он прекратил попытки улучшить отношения с Москвой, и их 
прозрачными намеками на то обстоятельство, что поскольку Италия не имеет 
хороших солдат, то она должна вместо них передать в распоряжение Германии 
большее число рабочих для немецкой промышленности. Дуче был не в состоянии 
реагировать должным образом ни на обаятельные манеры Гитлера, ни на его 
успокаивающую уверенность в будущих успехах. Фюрер был «вежлив, относился ко 
мне по-дружески и с пониманием, — признался дуче итальянскому послу, но при 
этом посчитал нужным добавить, — даже слишком. Он истеричен. Когда он мне 
говорил, что никто на свете не переживал столь сильно, как он, вместе со мною 
выпавшие на мою долю испытания, то в его глазах появились слезы. Он явно 
перестарался. Он слишком сильно хотел заставить меня почувствовать и оценить 
его доброту и великодушие, его силу воли и превосходство».
 Во время обеда Муссолини, казалось, полностью сконцентрировался на еде. Низко 
наклонившись над блюдом и небрежно засунув салфетку за воротник кителя, он ел 
очень мало и очень быстро. Он слушал Гитлера с тем повышенным вниманием, 
которое зачастую скрывает тревожное состояние души. В тех редких случаях, когда 
он вступал в дискуссию, он говорил так неразборчиво, словно немецкий был тем 
самым языком, на котором он разучился говорить. В первый день переговоров во 
время перерыва для чаепития он являл собой жалкое зрелище, когда одновременно 
пил маленькими глотками чай из настоя ромашки и тщетно старался отодвинуть свое 
кресло от пышущего жаром камина. Наблюдая за ним, Гитлер не переставал 
поглощать печенье и пирожки с вареньем, а Геринг, выглядевший блестяще в новом 
серо-голубом мундире, все говорил и говорил, не закрывая рта ни на минуту.
 Вся схема деловых переговоров в Бергхофе в точности повторилась через шесть 
месяцев в августе 1941 года, когда Муссолини, совершая инспекционную поездку по 
полям сражения в России, посетил ставку Гитлера на Восточном фронте. «Дуче 
посчитал уместным, — объяснялось в итальянском официальном протоколе 
переговоров, — предоставить фюреру возможность в полной мере высказать свои 
соображения». Гитлер сполна использовал предоставленную ему возможность и в 
один из дней переговоров говорил, не переставая, два с половиной часа. 
Муссолини охватило неописуемое чувство облегчения, когда, наконец, он покинул 
ставку Гитлера.
 Уведомление о нападении на Россию было передано итальянцам в четыре часа 
тридцать минут утра 22 июня. Альфиери был поднят с постели и вызван в 
министерство иностранных дел Германии, где Риббентроп сообщил ему, что в три 
часа утра немецкие войска перешли границу с Россией. Муссолини был еще в 
постели, когда прозвучал телефонный звонок на его вилле в Риччоне. На звонок 
ответила Рашель и тут же передала новость мужу. Как позже рассказала Рашель 
журналисту Бруно Д'Агостини, Муссолини тяжело воспринял известие о начале войны 
с Россией. Он в отчаянии воскликнул: «Дорогая Рашель! Это означает, что война 
проиграна!» Однако несколько часов спустя Чиано позвонил Альфиери, поручив ему 
передать личное послание дуче фюреру. Италия считает, что она находится в 
состоянии войны с Россией начиная с трех часов этого утра, сообщил Чиано 
Альфиери и затем попросил посла сделать «все возможное, чтобы убедить немцев 
согласиться с предложением Муссолини об отправке в Россию итальянских 
экспедиционных войск»  [27]  .
 Хотя это предложение было встречено в Берлине без энтузиазма, но, тем не менее,
 Муссолини в узком кругу продолжал настаивать на том, что в данном случае он 
руководствуется не только чувством уязвленного самолюбия. Италия должна внести 
свой посильный вклад, чтобы обеспечить «молниеносную» победу. «Если Россия не 
будет побеждена в первые шесть месяцев, — считал дуче, — то тогда она вообще не 
будет побеждена». В конце концов, итальянские войска, общей численностью в 200 
000 солдат, которые могли бы изменить весь ход войны в Северной Африке, были 
направлены в Россию, — вопреки советам всех здравомыслящих итальянских 
генералов, — чтобы сражаться плечом к плечу с немцами на Восточном фронте. Весь