действия Италии и итальянскую армию. Фюрер разговаривал «резким и агрессивным 
тоном, — вспоминал Альфиери, — и, изменив своей привычке, не спрашивал меня о 
том, как идут дела у Муссолини».
 Зависимое положение Италии было продемонстрировано не только событиями в 
Греции и Югославии. 10 декабря в Риме были получены вести о штурме итальянских 
позиций у Сиди Баррани. Чиано не мог не удивиться тому полнейшему хладнокровию 
и той беспристрастной объективности, с которыми Муссолини встретил эту новость, 
выразив лишь надежду, что маршал Грациани сможет сдержать натиск противника. Но 
эта надежда, как и все остальные в ту зиму, была вскоре развеяна. К ночи 10 
декабря англичане захватили столько пленных, что их казалось просто невозможным 
пересчитать. «Участок почти в пять акров заполнили одни только пленные 
итальянские офицеры, — докладывал штаб батальона английского подразделения 
„Coldstream Guards“, — а нижние чины итальянской армии, взятые в плен, 
разместились на участке в две сотни акров».
 «Можно считать, — записал в свой дневник Чиано, — что уничтожено четыре 
дивизии». На следующий день Муссолини признал, что Италия потерпела поражение. 
В начале января пала Бардиа и разбитая в пух и прах итальянская армия, многие 
подразделения которой сражались с храбростью, достойной лишь сожаления, против 
противника, ведомого гораздо лучшим командованием и, к тому же, несравнимо 
лучше экипированного, была отброшена назад к Тобруку. Муссолини оставался 
спокойным, — «нечеловечески хладнокровным», как описывал Чиано поведение дуче 
на заседании Совета министров 7 января, когда он признал, что для любой армии 
рано или поздно наступает день поражения. Но не так-то легко было для дуче 
скрыть чувство смятения, вызванное в нем рецептом лекарства, прописанного 
Гитлером для исправления военной ситуации в Северной Африке. Он был готов 
согласиться с тем, что Роммель, действительно, блестящий генерал, но для дуче 
было слишком трудно смириться с тем фактом, что один-единственный немецкий 
генерал со сравнительно небольшим контингентом немецких войск смог кардинально 
изменить ход войны в Северной Африке, пробыв там всего несколько недель. Мрачно 
сравнивая Роммеля, который всегда находился в своем танке во главе наступавших 
немецких колонн, с Грациани, который укрывался «на глубине семидесяти футов под 
землей в римской гробнице», дуче не мог не отнести победы в пустыне на счет 
немецких войск, а не итальянских. Муссолини приказал Грациани предстать перед 
лицом следственной комиссии, которая осудила поведение человека, не вызывавшего 
теперь у дуче никаких чувств, кроме презрения. Выводы комиссии были восприняты 
с глубоким удовлетворением Бадольо, который терпеть не мог своего бывшего, 
более популярного, коллегу. Но Бадольо, так же как и Муссолини, оба они 
прекрасно понимали, что, на самом деле, стоило винить не только одного Грациани.
 Военная разведка, одно из немногих подразделений итальянской армии, 
действовавших успешно, имела в своем распоряжении перехваченные американские 
секретные радиотелеграммы, которые свидетельствовали о том, насколько слабее — 
и по численности, и по вооружению — были английские войска в Северной Африке. И 
менее компетентный, чем Грациани, генерал смог бы остановить их, если бы войска 
были должным образом подготовлены к войне, снаряжены и хотели бы сражаться. «Но 
что можно было поделать, — раздраженно задавался вопросом Грациани в своем 
письме к жене, — ведь нельзя же пробить броню ногтями пальцев!» Бадольо, 
который в качестве начальника генерального штаба с 1926 года в течение 
пятнадцати лет отвечал за перевооружение итальянской армии и ее готовность к 
военным действиям, и Муссолини, который закрывал глаза на явную бездарность 
Бадольо, должны были оба нести ответственность за поражения армии. Но в то 
время, когда Бадольо и Грациани обвиняли друг друга, Муссолини, в свою очередь, 
обвинял их обоих и тем сильнее подвергал их уничижительной критике, чем громче 
были успехи немецкой армии. Когда Роммель был повышен в звании до фельдмаршала, 
то Муссолини жаловался, что Гитлер сделал это специально, чтобы «подчеркнуть 
немецкий характер сражений в Северной Африке», и ответил Гитлеру тем, что 
произвел генерала графа Уго Кавальеро, преемника Бадольо на посту начальника 
генерального штаба, в маршалы, хотя мнение дуче о нем не было более высоким, 
чем о других его генералах. «Кавальеро всегда полон оптимизма, — отмечал Де 
Боно, — это единственная причина, в силу которой дуче предпочел его другим». 
Кавальеро также был, по мнению Чиано, раболепен до абсурдности и «был готов 
бить поклоны каждому общественному туалету, если бы это способствовало его 
продвижению по службе»  [26]  .
 Однако, несмотря на обидчивость и раздражительность Муссолини, лично Гитлер 
продолжал держаться с дуче по-дружески и с пониманием. Что бы Гитлер ни думал 
об итальянцах, но его уважение к их дуче пока еще не ослабело. Даже в ноябре, 
когда ситуация в Греции приняла непредсказуемый характер, Гитлер привел Чиано в 
полное изумление, когда объявил ему со слезами на глазах: «Из этого города Вены,
 в день начала аншлюса, я послал Муссолини телеграмму, в которой заверил его, 
что никогда не забуду его помощь. Сегодня я подтверждаю это обещание. Я 
полностью нахожусь на его стороне». И уже после катастрофы в Северной Африке, 
во время переговоров в январе в Бергхофе Гитлер, как всегда, держался дружески, 
Муссолини был настолько уязвлен провалом своей армии в Северной Африке, что 
отправился в Германию в состоянии крайней нервозности, откровенно побаиваясь 
встречи с Гитлером. Он дважды откладывал ее в надежде получить хорошие вести с 
итальянских военных фронтов и даже предпринял неуклюжую попытку вообще 
отказаться от нее. Но встреча прошла в настолько сердечной обстановке, что 
Чиано не мог не отметить явную смену настроения Муссолини, у которого чувство 
облегчения перешло буквально в состояние восторга — «обычную реакцию дуче на 
встречу с Гитлером». Прибывшая на железнодорожную станцию Пуш итальянская 
делегация с удивлением увидела Гитлера, стоявшего на вокзальной платформе под