рукой махнул, не желая слушать.
 В годовщину смерти Габриэле Д'Аннунцио он появился на кладбище «Витториале» и, 
стоя рядом с могилой поэта, произнес надгробную речь, наполненную горечью и 
отчаянием. Один из присутствующих назвал эту речь «короткой и загадочной, с 
налетом трагичности». Он был бледен, его лицо напоминало каменную маску. Вся 
церемония на кладбище производила гнетущее впечатление, к тому же погода была 
отвратительной: все небо было обложено тучами. «Ты не умер, мой друг, — 
произнес Муссолини, обращаясь к могиле поэта, — нет, ты будешь с нами, пока 
существует на свете клочок земли, омываемый водами Средиземного моря под 
названием Италия. Ты будешь в наших сердцах, пока стоит на этой земле город, в 
который мы все вернемся, город под названием Рим».
 «Мне иногда казалось, — рассказывал Меццасома, — что он утратил связь с 
реальностью и живет в каком-то фантастическом, вневременном мире, им же 
созданном. Его реакция на окружающих, его чувства и мысли не имели никакой 
разумной основы, его поведение стало непредсказуемым, создавалось впечатление, 
что он постоянно пребывает в мире грез, и они стали смыслом его существования».
 Однажды, примерно за год до описываемых событий, он сравнил себя с безумным 
поэтом. И все его теперешние слова и поступки как бы подтверждали правильность 
такого сравнения.
 Впервые в таком облике Муссолини предстал перед журналистом Иваноэ Фоссани, 
который в подробностях описал свою беседу, встретившись с ним звездной ночью на 
островке Тримеллоне, посреди озера Гарда.
 В начале интервью произошло событие, потрясшее журналиста. Одна из собак, 
приведенных охранниками, постоянно лаяла и мешала беседе. Тогда Муссолини 
поднялся со своего места, подошел к собаке, внимательно посмотрел ей в глаза, 
схватив ее за морду, и попросил вести себя тихо. Спустя мгновение собака 
замолчала, потом спокойно улеглась возле его ног и уснула. После этого беседа 
возобновилась.
 Муссолини говорил так быстро и пространно, что беседа приняла форму монолога. 
Фоссани удалось вставить лишь одно слово: произнести кличку собаки. «С самого 
начала нашего разговора, — признался впоследствии журналист, — мне показалось, 
что мой голос может помешать этому человеку выговориться, я даже подозреваю, 
что ему вообще не нужен был собеседник, он хотел исповедаться перед звездами». 
После окончания интервью, когда за Муссолини пришел катер и увез его в Гарньяно,
 журналист, чтобы не упустить ничего из сказанного, безостановочно писал в 
течение трех часов.
 Здесь, на пустынном островке, освободившись от навязчивой охраны, вдали от 
министров, докучавших, ему своими ссорами, от немцев, от капризов жены и слез 
любовницы, он испытал чувство сильного облегчения, внешние проявления которого 
смахивали на бред. Он словно опьянел от свободы. «Если бы сейчас было лето, — 
признался он журналисту, — я бы скинул пальто, бросился на землю и, как 
шаловливый мальчишка, стал бы кататься по траве». Он без умолку говорил о 
звездах, о таинственных свойствах земли, о своем умершем сыне, о брате Арнальдо,
 о бренности человеческой жизни и бессмертии души. Его взволнованная речь была 
похожа на проповедь: в ней здравые суждения причудливо переплетались с 
фантастическими предположениями и не связанными между собой фактами, мысли 
перемешивались, изящные метафоры чередовались со странными логическими 
построениями, но иногда его блуждающие мысли как будто вырывались из паутины 
противоречий и путаницы, и вместо смутных, неясно сформулированных идей вдруг 
проступали то ошеломляющая по своей силе и простоте истина, то поражающее 
воображение пророчество. Он пытался понять, в чем причины его успехов и неудач. 
Он не считал себя непогрешимым, ошибки были, но он умел замечать их, хотя 
сделать это было непросто из-за окружавшей его в течение многих лет толпы 
обожателей и льстецов. «В течение дня мне приходилось десятки раз слышать слово 
„гений“, — говорил он с чувством горького отвращения. Другие допускали не 
меньше ошибок, и их прощали. Он был убежден, что если бы не война, навязанная 
ему англичанами, о его собственных промахах никто бы не вспомнил. Заговорив о 
войне, Муссолини ругал англичан за их коварство, а немцев за безрассудство. 
Война с Россией была развязана против его воли и вопреки его советам, и теперь, 
в результате непродуманных действий, Германия практически повержена, и русские 
вскоре займут доминирующую позицию в Центральной Европе, откуда их будет 
невозможно вытеснить. Если не внести серьезные коррективы в восточную политику, 
то для мира возникнет новая угроза, на этот раз со стороны Китая. „Неужели 
Англия и Америка настолько слепы, что не замечают этой опасности“. Упоминание 
об Англии вызвало у него вспышку гнева. Он обрушился с нападками на англичан и 
французов за то, что они не поддержали его усилия по пересмотру условий 
Версальского договора, не одобрили отмену военных долгов и не поддержали его во 
время противостояния с Германией в начале 30-х годов. Он критиковал короля и 
окружавший его реакционный двор, буржуазию, которая подорвала веру в идеалы 
фашизма, наполнив их ложными идеями, он обвинял своих генералов в измене, а 
капиталистов и финансистов (этаких мерзавцев) — в плохом обращении с рабочими, 
которых он всегда любил и любит до сих пор.
 «Рабочие — замечательные люди, — говорил он, — их трудно сломать, они держатся 
друг за друга, и в этом смысле гораздо лучше и порядочнее всех болтунов, 
которые заявляют, что выступают от их имени». После этих слов лицо Муссолини 
вновь стало печальным. «Я фактически являюсь пленником с момента ареста на 
Королевской вилле, — сказал он тихим голосом, — и вырваться на свободу уже 
невозможно. Наши противники только и ждут, когда мы сдадимся. Есть и такие, кто 
считает нас изменниками… Я не питаю иллюзий относительно моей судьбы. Жизнь — 
это всего лишь короткое мгновение по сравнению с вечностью. Когда все кончится,