«Весь мир будет потрясен, — убеждал он начальника своей личной охраны, майора 
Фортунато Альбонетти, — это оружие способно в считанные дни изменить ход войны».
 Муссолини оставался в состоянии возбуждения на всем протяжении пути в Гарньяно.
 Мюлльхаузен рассказывал, что по пути к вилле Фельтринелли Муссолини, увидев на 
дороге, огибающей озеро, группу милиционеров, весело крикнул им из окна машины: 
«Держитесь, парни! Война выиграна!»
 Однако эйфория продолжалась недолго. С приходом весны им вновь овладело 
чувство безысходности и отчаяния. Как отметил в своих записях доктор Захариа, 
состояние Муссолини накануне его последней встречи с Гитлером выражалось в 
«полном физическом и моральном истощении организма». Во всем его поведении 
сквозила апатия. Вопросы управления государством уже не занимали его, как 
раньше: он проявлял полное безразличие к мелким склокам и интригам среди своего 
окружения, а дискуссии о будущем фашизма в Италии, казалось, не волновали его 
вовсе. Прежде, в случаях расхождения во взглядах с немецким руководством, он 
активно и порой небезуспешно отстаивал свою точку зрения. Так, ему удалось 
устоять под сильным нажимом Германии и не ввести немецкую марку в качестве 
национальной валюты Италии, кроме того, он не уступил неоднократным требованиям 
германских правительственных кругов ограничить сферу деятельности итальянских 
промышленных предприятий собственной территорией и свернуть всю итальянскую 
промышленность к северу от Альп. Теперь же его попытки противостоять давлению 
немцев оказывались слабыми и неэффективными. Вся заслуга в том, что итальянским 
заводам и фабрикам удалось отстоять свою независимость, целиком должна быть 
приписана совместным усилиям итальянских рабочих и промышленников.
 В другой раз немцы стали требовать отставки начальника полиции. Тамбуриии 
своими поступками оскорбил германское руководство, Муссолини недолго 
сопротивлялся, в конце концов поддавшись уговорам Буффарини-Гвиди.
 Когда от заражения крови, вызванного использованием нестерильного шприца, 
скончался граф Мадзолини, то Прециози, желая занять освободившееся кресло в 
министерстве иностранных дел, стал искать поддержки германского посольства в 
Риме. Действовал он, разумеется, без ведома дуче. Узнав об этом, Муссолини лишь 
с раздражением заявил: «Не понимаю, зачем все это Прециози нужно? Ему там все 
равно нечего будет делать».
 В своем последнем новогоднем послании, адресованном Муссолини, Гитлер выразил 
надежду, что будущему национал-социализма и фашизму в Европе ничто не угрожает, 
что демократия окажется не в состоянии прийти им на смену. Однако подобные 
заявления, равно как и люди, повторявшие их, уже не вызывали у Муссолини 
энтузиазма. Более того, до него стали доходить слухи о растущем недовольстве 
его действиями со стороны наиболее последовательных членов фашистского 
руководства, об их попытках добиться согласия немцев на смещение его с поста 
руководителя страны с целью поставить на это место более решительного человека, 
исповедующего авторитарные методы управления и не подверженного влиянию 
социалистических идей. С другой стороны, левая оппозиция развивала идею о 
необходимости демократических преобразований. Ему доносили о том, что Фариначчи 
и Буффарини-Гвиди пытаются убедить немцев в неспособности Муссолини даже 
номинально исполнять свои обязанности, обвиняя его в чрезмерной мягкости. Но 
Муссолини выслушивал эти донесения со спокойствием, граничащим с равнодушием.
 Однажды газета «Реджиме фашиста», издаваемая Фариначчи, опубликовала статью 
под заголовком «Непростительное милосердие дуче к Дзанибони». В статье 
содержались нападки на Муссолини за то, что он помиловал человека, пытавшегося 
убить его в 1925 году. Рашель рассказывала, что, вернувшись домой, Муссолини 
швырнул газету со статьей на стол со словами, в которых звучала скорее 
усталость, чем недовольство: «Прежде они не посмели бы такое напечатать. 
Милосердие никогда не бывает чрезмерным».
 В конце концов, он согласился сместить Буффарини-Гвиди с поста министра 
внутренних дел. На этот шаг он решился главным образом по настоянию Рашели: в 
душе этой женщины росла неприязнь к Муссолини из-за его привязанности к 
семейству Петаччи. В беседе с одним из своих помощников он признал, что в 
основе такого решения лежали не соображения политической целесообразности или 
попытки укрепить правительство, а лишь желание доставить удовольствие Рашели и 
досадить немцам.
 Он не питал больше никаких иллюзий. Казалось, что надежда покинула его. Прежде 
ему удавалось поддерживать ее за счет собственных пропагандистских установок. 
Он уповал то на всесилие нового секретного немецкого оружия, то на прибытие 
новых немецких дивизий, способных повернуть колесо фортуны. Он надеялся, что 
потери союзников в боях будут столь велики, что вынудят их запросить перемирие; 
он рассчитывал на обострение разногласий между Россией и Америкой, которые 
приведут к войне между ними или по крайней мере позволят ему заключить 
сепаратный мир с одной из сторон.
 В беседе со своими министрами относительно перспектив заключения мира он 
подчеркнул, что скорее согласится с тем, что Италия станет советской 
республикой, чем англо-американской колонией. Ему доставляло удовольствие 
размышлять о том, что даже в случае победы в войне Британия потеряет часть 
своих владений и расстанется с титулом империи.
 Если министры пытались ободрить его, он в ответ лишь иронически улыбался. 
Когда Грациани рассказывал о своей ссоре с Кессельрингом, он только пожимал 
плечами. Однажды Меццасома с радостным видом ворвался в его кабинет, чтобы 
сообщить новость о том, что немецкие войска успешно контратаковали союзников в 
Арденнах, Муссолини отреагировал на это без всякого интереса, сказав: «Ну и 
чудесно!». Казалось, что он не понял, о чем ему говорят, но когда молодой 
человек попытался рассказать подробности военной операции, Муссолини только