меня объявят виновником поражения, но потом, через какое-то время, поверьте мне,
 обо мне еще заговорят, но по-другому. И тогда я буду счастлив, потому что 
между мной и моим народом не будет никакой вражды».
 Наконец Муссолини встал и на прощание молча пожал руку Фоссани. Пока он шел к 
катеру, журналист застыл, словно завороженный, под воздействием чар этого 
«великого, но несчастного человека, сохранившего свое достоинство в трагические 
мгновения своей жизни». В этот момент сторожевая собака, прыгнув на скалу, 
издала долгий леденящий вой.
 Насколько легко было убедиться в величии этой трагической фигуры в обстановке, 
когда сама природа способствовала излиянию чувств, настолько труднее это было 
сделать в маленькой тесной комнате на Вилла-делле-Орсолине, где Муссолини 
обычно встречался с журналистами. Одна из них, Мадлен Мольер, так описывает 
свои впечатления от встречи с ним. Прежде всего, она едва узнала в этом 
человеке дуче. С бритой головой, бледным лицом и тусклым взглядом он больше 
походил на узника, чем на президента. В глазах застыло выражение покорности, но 
отнюдь не униженности. Его смирение, готовность подчиниться судьбе несли 
оттенок сожаления и примирения.
 «О чем вы хотите меня спросить, — задал вопрос Муссолини, обращаясь к Мадлен,
 — я вас помню, семь лет назад вы приезжали в Рим. Тогда я был действительно 
интересным собеседником. Теперь же я фактически покойник. Но я ничего не боюсь. 
Смерть не страшит меня. Я думаю, что она — своего рода благодарность Богу за 
его земные страдания.
 Сегодня утром, — продолжал Муссолини, — ко мне в спальню случайно влетела 
ласточка. Она отчаянно билась о стены, пытаясь найти выход, но в конце концов 
обессиленная упала на мою кровать. Я осторожно, чтобы не причинить ей боли и не 
испугать, взял ее в руки, открыл окно и разжал ладони. Сначала она, видимо, не 
поняла, что произошло, и со страхом смотрела по сторонам, затем расправила 
крылья и с радостным щебетанием вылетела из комнаты. Этот птичий восторг запал 
мне в душу. Для меня никто уже не откроет окна, чтобы выпустить на свободу. У 
меня теперь только один выход — умереть. И это справедливо. В своей жизни я 
совершал ошибки и готов за них заплатить, если только цена моей жизни окажется 
достаточной платой. В тех случаях, когда принимаемые мною решения вытекали из 
моих ощущений, я никогда не совершал ошибок, но когда я следовал велению 
рассудка, то ошибался очень часто.
 Да, синьора, со мной все кончено, мое солнце закатилось. Я еще продолжаю 
исполнять обязанности, но все уже не имеет смысла. Я жду, когда представление 
окончится, наблюдая за этим фарсом как бы со стороны. Мое самочувствие 
оставляет желать лучшего, уже в течение года я ничего не ем, кроме протертой 
пищи, не пью, не курю… Возможно, что мое предназначение было лишь в том, чтобы 
указать путь моему народу, но в таком случае скажите мне, видели ли вы 
когда-нибудь расчетливого и благоразумного диктатора?»
 Чтение — вот что доставляет ему удовольствие. Он много читает, прежде всего 
книги великих философов. И, пожалуй, это единственное занятие, которое его 
увлекает, он надеется, что книги останутся с ним до последнего дня жизни.
 Когда его спросили о Чиано, он ответил: «В то январское утро я понял, что это 
моя судьба, я почувствовал тогда, что смерть моя близка, но ужасная агония 
затянулась. Я ощущаю себя капитаном тонущего корабля: корабль гибнет на моих 
глазах, а я вцепился в маленький плотик среди бушующих волн, всецело во власти 
стихии. Я кричу, но никто меня не слышит. Но когда-нибудь мир еще услышит меня».

 С каждым, кто приходил, чтобы повидать его, он говорил с подчеркнутой 
трагичностью. Порой его высказывания казались мистическими, часто 
невразумительными, а иногда — лирическими.
 Молодому французскому писателю Пьеру Паскалю, переведшему на французский язык 
его книгу «Parlo con Bruno» («Беседы с Бруно»), он сказал «Вы не заметили 
сегодня утром по пути сюда, какого цвета была вода в озере? Темно-синего, 
говорите? Вы знаете, я постоянно смотрю на воду и не перестаю удивляться, как 
меняется ее цвет. Во время заката солнца она красная, холодным зимним утром — 
серая. Да, Италия удивительно красивая страна!» Затем, не дождавшись ответа на 
вопрос, он неожиданно переменил тему. «Вы верите в Бога? — спросил он Паскаля. 
В ходе возникшей религиозной дискуссии он признался, что он сам не знает, 
верующий ли он человек. Скорее всего да».
 Темы разговора менялись очень быстро. От Бога к Наполеону, затем о Шарле 
Моррасе  [43]  , потом об итальянских художниках, Данте, Д'Аннунцио. Разговор 
касался чего угодно, но только не политики.
 Когда Паскаль все же затронул политику, подняв вопрос о необходимости 
объединения Европы перед угрозой английской интервенции, Муссолини коротко 
ответил: «Эту проблему будет решать ваше и последующее поколения». Ему не 
хотелось даже думать об англичанах, от которых он столько натерпелся в своей 
жизни. Кроме того, ему вовсе не хотелось говорить о политике, поэтому, когда 
Паскаль позволил себе несколько замечаний о партизанском движении в Италии и 
французских маки, их беседа резко оборвалась.
 Писательница Пиа Реджидори Корти захотела обсудить с Муссолини некоторые 
политические проблемы современности, но он не пожелал говорить об этом. Он 
предпочел завести разговор о Мадзини, Гарибальди, о философии, о любви, наконец.
 «Любовь недолговечна, — говорил он, — рано или поздно она проходит, потому что 
любовники неспособны понять друг друга до конца». Корти пыталась возразить: 
очень часто кратковременную страсть или увлечение люди склонны принимать за 
любовь. На это Муссолини ответил цитатой из Платона и закончил беседу словами, 
что, по его мнению, жизнь — это страдание. Иногда он прерывал важные совещания