маленький самолет. Он казался старым и больным в зимнем пальто, которое было 
ему велико, и черной широкополой фетровой шляпе, надвинутой на глаза; карабинер 
ощутил внезапную жалость к нему и восхищение его мужеством. Скорцени заметил, 
что он слегка заколебался, прежде чем забраться на заднее сидение, и то, что он 
не стал протестовать, вызывало уважение.
 Мотор самолета взревел в полную мощь, когда двенадцать человек, буксировавшие 
его, по команде Герлаха отошли в стороны и он с шумом понесся по неровному 
плато. Самолет набирал скорость, приближаясь к краю расчищенной полосы, но 
колеса не отрывались от земли. Край плато приближался, и, казалось, самолет 
наверняка сорвется с откоса глубокого оврага, как вдруг он оторвался от земли. 
В следующее мгновение он снова упал, и одно из его колес ударилось о скалу, 
откидывая машину влево, и через край оврага вниз в долину. Он падал сквозь 
разреженный воздух, в ушах Муссолини свистел ветер, а в это время Герлах 
пытался остановить падение. «В тот момент я испытал чувство истинного ужаса», — 
признавался Муссолини через год в беседе со швейцарским журналистом.
 Карабинеры и эсэсовцы побежали вперед к выступу плато, следя за беспомощным 
падением машины на темные холмы долины. А потом, как будто по замыслу пилота, 
осуществлявшего этот эффектный взлет, самолет вышел из пике и, взяв направление 
на юго-восток, полетел в сторону долины Авеццано на высоте меньше ста футов над 
землей.
 Какое-то время в самолете стояло молчание. Прижатый к Скорцени Муссолини 
казался не столько напуганным, сколько печальным и обеспокоенным. Чтобы 
подбодрить его, Скорцени положил руку ему на плечо, и когда дуче обернулся, 
лицо его было еще бледнее, чем раньше. Но вскоре он заговорил, обращая внимание 
Скорцени на особенности сельского ландшафта внизу и рассказывая ему о событиях 
своей жизни, связанных с этими местами. На аэродроме Пратика ди Маре пассажиры 
Герлаха перешли в «хейнкель», моторы которого работали с таким ревом, что 
голоса Муссолини уже не было слышно. Он откинулся на сиденье, закрыв глаза, а 
потом, казалось, погрузился в сон.
 Было уже темно, когда самолет приземлился в аэропорту Асперн в Вене. Муссолини 
вышел, выглядел он крайне утомленным. Когда дуче приехал в отель «Континенталь»,
 где для него был приготовлен номер, Гитлер позвонил, чтобы поздравить его с 
освобождением, но он не был расположен к разговору. Он коротко поблагодарил 
фюрера. «Я устал, — сказал он. — Очень устал. Мне нужно отдохнуть».
 Однако явная забота Гитлера о его благополучии и выражение фюрером радостного 
удовольствия подействовали ободряюще, и когда спустя некоторое время Скорцени 
принес пижаму, в числе прочего приготовленную для него группенфюрером Кермером, 
шефом СС в Вене, он отказался надеть ее очень весело. «Спать в одежде вредно 
для здоровья», — сказал он и улыбнулся с выражением похотливости, которое 
навело Скорцени на мысль о «богатом жизненном опыте дуче». «Я никогда ночью 
ничего не надеваю и советовал бы Вам делать то же самое».
 Утром Муссолини выглядел явно посвежевшим. Он был уже побрит и принимал 
бесчисленных посетителей. На него сильно подействовали взволнованные 
поздравления, угодливые изъявления уважения, подчеркнутый энтузиазм. Он уже не 
выражал желания уединиться в Рокка-делле-Каминате, а рассуждал о будущем 
фашизма и необходимости превратить его в республиканскую партию.
 «Я совершил одну большую ошибку, — сказал он, — за которую мне пришлось 
расплачиваться. Я никогда не знал, что итальянский королевский дом был и 
остается моим врагом. Мне следовало сделать Италию республикой уже после 
завершения абиссинской кампании». И снова Скорцени видел перед собой человека 
решительного и уверенного в будущем.
 13 сентября днем он вылетел из Вены в Мюнхен, где в аэропорту его встретили 
Рашель и дети. Рашель была поражена его мертвенной бледностью. Но он подошел к 
ней, «заговорив в своей обычной оживленной манере», и, когда она спросила, что 
он теперь собирается делать, дуче сразу же заговорил о своих планах на будущее. 
«Я ни в коем случае не откажусь от своих намерений и сделаю все, что еще можно 
сделать для спасения итальянского народа», — сказал он. Он говорил очень быстро,
 как будто опасаясь, — подумала Рашель, что она его перебьет или станет 
возражать. Они вместе отправились из аэропорта на Карлплац, где для него был 
приготовлен номер. Апартаменты оказались настолько роскошными, что он отказался 
спать в спальне и провел ночь в более скромной комнате, предназначавшейся для 
Рашели. Однако принять ванну он все же согласился. Это было ему необходимо, 
сказала Рашель. «Носки прилипли к его ногам».
 Утром следующего дня его посетила Эдда. Это была трудная встреча, поскольку и 
Галеаццо тоже был в Мюнхене. С помощью немцев и вопреки распоряжениям маршала 
Бадольо он уехал из Рима с Эддой и детьми 23 августа. Он пытался получить у 
немцев визу в Испанию или Южную Америку, и после долгих ожиданий визу выдали с 
тем условием, что он поедет через Мюнхен. Но немцы, и в частности Риббентроп, 
чья неприязнь перешла в ненависть, не желали выпустить его из рук. Сам Чиано, 
казалось, не осознавал до конца всей враждебности отношения к нему, и выехал в 
Германию без лишних опасений. Филиппо Анфузо, его бывший личный секретарь, 
рассказал, как он предостерегал Чиано от поездки в Германию. Чиано был в 
отчаянии и плакал. «Муссолини великий человек, — говорил он. — Настоящий гений».
 Зять не сомневался, что он будет прощен. Но по приезде в Мюнхен возникли 
осложнения, воспрепятствовавшие дальнейшей поездке. За ним и Эддой внимательно 
следило гестапо, и теперь их люди ждали в коридоре рядом с комнатой Муссолини, 
пока между дуче и графиней Чиано шел разговор.
 Эдда просила отца принять Галеаццо. Он объяснит все свои поступки, сказала она.
 Но, под влиянием Рашель, Муссолини отказался встречаться с зятем. Позднее, 
однако, он уступил и пообещал принять его через несколько дней. Но отношения