и распахнул дверь, которая, по его предположению, вела в нужную комнату.
 Лицом к нему в центре комнаты стоял Муссолини. С ним были лейтенант Файола и 
другой итальянский офицер, молодой унтерштурмфюрер вывел обоих в коридор. Внизу 
за окном другие планеры уже спустились на скалу, и остальные эсэсовцы 
пробирались по холмам к отелю. До сих пор не было сделано ни единого выстрела.
 Скорцени выглянул в коридор и приказал вызвать старшего из итальянских 
офицеров. Появился полковник, которому было предложено отдать приказ о 
капитуляции. Он попросил время для того, чтобы обдумать это требование, и 
Скорцени дал ему одну минуту. Не прошло и этого времени, как он вернулся с 
бокалом красного вина. Вежливо склонившись, он протянул его Скорцени и 
торжественно произнес: «За победителя».
 Внеся некоторую определенность в сложившуюся ситуацию, Скорцени повернулся, 
чтобы представиться Муссолини.
 «Дуче! — провозгласил он, стоя по стойке смирно. — Фюрер прислал меня! Вы 
свободны». Муссолини заметил, что он сильно вспотел и «казался глубоко 
взволнованным».
 Дуче протянул руки и на секунду прижал Скорцени к груди.
 «Я знал, что мой друг Адольф Гитлер не покинет меня», — сказал он.
 Его голос звучал чисто, но Скорцени был поражен его видом. Он был одет в 
поношенный, плохо сидевший на нем костюм и выглядел очень больным. Он был 
небрит и казался постаревшим на много лет по сравнению с тем, каким Скорцени в 
последний раз видел его, гордо стоявшего на балконе Палаццо Венеция. Глядя на 
его плохо остриженные волосы, австриец вспомнил, какой привлекательной и 
величественной казалась эта голова раньше. Только большие темные глаза выдавали 
человека сильного и властного. Генерал Солети потом говорил, что он выглядел 
изможденным и казалось, что единственным его желанием было вернуться домой в 
Рокка-делле-Каминате.
 Однако в данный момент Скорцени важнее всего было просто выбраться с ним 
отсюда. Предполагалось лететь на «хейнкеле» с аэродрома Аквилы, который должны 
были захватить парашютисты, но радист не мог соединиться с люфтваффе, чтобы 
вызвать «хейнкель» из Рима. В качестве альтернативы предполагалось 
использование более легкого самолета, который мог бы приземлиться и взлететь в 
долине. Самолет этот вылетел и приземлился, но при этом его шасси оказалось 
сильно повреждено и взлететь на нем было нельзя. На крайний случай 
планировалось посадить на плато легкий «шторх». Капитан Герлах, первоклассный 
личный пилот генерала Штудента, сумел это сделать. Однако он очень сильно 
сомневался, что сможет снова поднять его в воздух.
 Не догадывающийся еще об этих опасениях Герлаха, Муссолини вышел из помещения 
в тяжелых лыжных ботинках. Как всегда в присутствии немцев, он казался 
преисполненным непреклонной решимости. Доменико Антонелли, накануне 
приступивший к исполнению обязанностей управляющего отелем, подумал, что он уже 
снова вошел в роль диктатора. «Он двигался более решительно, говорил уверенно и 
выдвигал челюсть вперед».
 Он предложил Гуэли и Файоле лететь вместе с ним. Сначала оба согласились, 
однако, когда время отправления подошло, Файола нерешительно спросил, можно ли 
ему поговорить с дуче.
 «Говори же, — нетерпеливо сказал Муссолини. — Давай! Давай!»
 «Дуче, — сказал Файола, заметно нервничая. — У меня жена и ребенок. Если Вы не 
возражаете, я бы лучше остался здесь».
 «Очень хорошо, в таком случае оставайся».
 Антонелли отметил суровый тон его ответа.
 Перед отелем служащие стояли в ряд, как это раньше делали слуги в имениях, 
прощаясь со знатным гостем. Муссолини по очереди пожал каждому руку, произнося 
по нескольку слов со снисходительностью диктатора, милостиво и одновременно 
высокомерно. Они с самого начала предполагали в нем эти качества, но прежде он 
их не обнаруживал.
 «Большое вам спасибо, — сказал он наконец им всем. — Я никогда вас не забуду».
 Он направился к самолету, а немецкие солдаты и карабинеры, стоя смирно, 
отдавали ему честь на фашистский манер и громко выкрикивали: «Дуче! Дуче! 
Дуче!»
 «Подошел капитан, который должен был везти меня на своем самолете, — вспоминал 
Муссолини этот драматичный момент. — Очень молодой человек по имени Герлах, ас. 
Прежде чем войти в самолет, я повернулся, чтобы махнуть рукой моей охране. Все 
они, казалось, были ошеломлены. Многие искренне были растроганы. У некоторых 
даже были слезы на глазах».
 Герлах был слишком встревожен, чтобы обращать внимание на происходящее. Ему 
лишь с огромным трудом удалось посадить самолет на такой короткой и плохо 
подготовленной полосе, — настаивал он, — и он не ручается, что удастся взлететь 
с пассажиром на борту. Услышав, что Скорцени тоже собирается лететь, Герлах 
пришел в ужас. Это совершенно невозможно, сказал он. Достаточно и одного 
пассажира, два — это уже катастрофически много. Если самолет и взлетит, он не 
удержится на высоте. Однако Скорцени продолжал стоять на своем. «Если бы 
катастрофа произошла, — писал он потом, — мне бы оставался один выход — пуля из 
моего собственного револьвера. Адольф Гитлер никогда бы не простил такого 
исхода нашего предприятия. Поскольку другого способа доставить дуче целым и 
невредимым в Рим не было, лучше было разделить с ним эту опасность, даже если 
мое присутствие ее увеличивало. В случае неудачи всех нас постигла бы такая же 
судьба».
 Муссолини позднее признавался, что разделял опасения Герлаха, но не стал 
говорить этого. Один из карабинеров видел, как он согнулся, чтобы войти в