скажет с грустью: «Детства у меня, собственно говоря, не было...»

Правда, в первый год своей жизни в Нежине Сережа был с мамой. Мария Николаевна 
понимала, что с курсами придется немного повременить: мальчик еще совсем 
маленький. Потом мама уехала, а он остался. Теперь мама приезжала только по 
субботам. О, это было настоящим праздником! Калитка распахивалась настежь, и 
они шли гулять. Летом они уходили далеко-далеко, в такие дали, которые были не 
видны даже с крыши погреба, – к реке, на базарную площадь, потом шли в 
гоголевский сквер, мама сидела на скамейке, а он носился по аллеям и вокруг 
старинных фонарей подле памятника и качался на тяжелых цепях ограды, косясь на 
грустное бронзовое лицо человека с большим тонким носом...

Как же это было замечательно, когда приезжала мама!

К вечеру они садились с ней на широкое с колоннами крыльцо, и она читала ему 
разные книжки про скатерть-самобранку, и ковер-самолет, и озорного 
Конька-Горбунка. Мама читала, пока не наплывали сумерки. Над вишнями дедовского 
сада поднималась огромная желтая луна. Вот уже бабушка зовет их пить чай в 
столовую. Теперь все – и сад, и луна – весь мир оставался за закрытыми ставнями,
 на столе что-то тихо бормотал самовар, жарко поблескивающий в желтом свете 
большой керосиновой лампы, – как любил он эти субботние чаепития с мамой!

Мария Николаевна, сама еще так недавно вышедшая из отрочества, увлекалась 
героями Купера и Майн Рида и, как могла, воспитывала в сыне мужество и смелость.
 Она специально посылала его в дальние темные комнаты, в ночной сад за 
каким-нибудь пустяком, и он, робея и оглядываясь, шел, побеждая в себе страх.

А еще Сережа любил дядю Василия. Дядя слыл добряком и действительно любил 
племянника. Он катал Сережу на велосипеде, играл с ним в крокет, показывал 
хитроумнейшую штуку – фотоаппарат и даже один раз разрешил нажать блестящую 
пуговку на конце тросика. В фотоаппарате сухо щелкнуло. Старший дядя – Юрий, 
тот, что привез кубики из Лодзи, – тоже был живой, веселый, но в крокет не 
играл.

Он быстро взрослел в этом большом доме с его заботами, тревогами. За столом 
иногда поминали не забытый еще Порт-Артур, и однажды Сережа вбежал в комнату с 
радостным воплем, размахивая игрушечной саблей:

– Бабушка! Победа! Я всем японцам срубил головы! Пошли скорей!

В саду на дорожке вокруг обезглавленной клумбы валялись красные бутоны пионов...


На смену кубикам пришли солдатики. Сережа быстро научился читать, никто и не 
заметил, как и когда он научился. В пять лет он уже писал печатными буквами и 
читал книжки. Самый ранний из сохранившихся автографов датирован 1912 годом. 
Подарил дядьке свою фотографию и вывел на обороте: «Дорогому Васюне от Сережи». 
Дата накарябана, словно в зеркальном отображении. Эту странную особенность 
детского письма изучали многие ученые-психологи, и только несколько лет спустя 
после смерти Сергея Павловича американец Фрэнк Веллютино доказал, что глубинные 
корни ее – в слабом развитии речи. Сережа, действительно, мало разговаривал в 
Нежине, не с кем ему было особенно поговорить. Но, несмотря на изоляцию от 
других детей и замкнутый образ жизни, он не был «букой», увальнем, медлительным 
тугодумом, напротив – отличался подвижностью, шустростью даже, только была в 
нем какая-то недетская уравновешенность, которая словно тормозила всякие бурные 
изъявления его натуры. Мария Николаевна попросила Лиду Гринфельд, учительницу, 
позаниматься с мальчиком, подготовить его в первый класс гимназии. Он учился 
охотно, особенно любил арифметику, хорошо решал устно короткие задачки, 
заучивал басни, стишки и любил пересказывать рассказики из «Задушевного слова». 
Когда Лидия Маврикиевна читала басни, слушал не шелохнувшись. Потом спрашивал: 
«Кто такой куманек?» Она объясняла. «А что значит вещуньина?» Теперь все ясно. 
Он успокаивался...

Пожалуй, самым ярким событием его нежинского бытия явился полет Уточкина летом 
1910 года.

– Уточкин! Послезавтра Уточкин полетит в Нежине! – бабушка стояла на пороге, 
раскрасневшаяся от волнения.

Прославленный авиатор был в зените своей славы: ему едва исполнилось 35 лет, и 
не было в России человека, который не знал бы этого высокого рыжего здоровяка, 
властителя неба.

Ярмарочную площадь подмели для благородной публики солдаты 44-й артбригады, 
квартировавшей в городе, расставили за канатами скамьи, место на которых стоило 
неслыханно дорого – рубль! Рубль в Нежине – это воз слив! Праздничные хлопоты 
начались уже с утра, когда привезли с вокзала биплан. Только около трех часов, 
когда вся площадь уже была окружена плотной толпой безбилетников, занявших даже 
крыши соседних домов и примостившихся на деревьях, появился сам Сергей Исаевич, 
весь скрипящий в черной добротной коже – куртка, галифе, гетры, шлем, даже очки