Взлет, круг, посадка – шесть минут невыразимого счастья. Он летал весь август и 
начало сентября. Потом погрузил свой «Коктебель» и вместе с Люшиным и Кошицом 
уехал в Крым.

В отличие от планерных испытаний 1927 и 1928 годов этот коктебельский слет 
назывался VI Всесоюзными планерными состязаниями и радовал большей 
представительностью: на старт заявили 22 планера. Он продолжался с 6 с 23 
октября.

В конце октября усталый от многодневных волнений и бессонницы, Сергей решил 
купить билет до Одессы и хоть денек побродить по любимому городу, а оттуда 
ехать в Москву. Курортники уже оставили Крым, и народу на пароходе «Ленин» было 
мало. Зеленое море дымилось белыми барашками, а вдалеке, где вода сливалась с 
небом, плыл крымский берег – чреда скал и садов, в не по-осеннему яркой листве 
которых прятались белые домики.

Сергей сидел на палубе и смотрел на берег. Подступала дрема, он спускался в 
каюту, ложился и сразу засыпал. Просыпался от непривычного покоя и тишины и 
снова сидел на палубе. Ночью последние огни Крыма растаяли за кормой. А утром 
он написал матери большое письмо, наверное, самое большое письмо, которое он 
написал в своей жизни. Письмо о Коктебеле, о планерах, о себе:

«... В этом году на состязании много новых впечатлений и ощущений, в частности 
у меня. Сперва прибытие в Феодосию, где мы встретились в четверг, 24 сентября. 
Потом нескончаемый транспорт наших машин, тянувшихся из Феодосии на Узун-Сырт – 
место наших полетов. Первые два дня проходят в суете с утра и до полной темноты,
 в которой наш пыхтящий грузовичок АМО отвозит нас с Узун-Сырта в Коктебель. 
Наконец, готова первая машина, и летчик Сергеев садится в нее и пристегивается. 
Слова, команды, и Сергеев на „Гамаюне“ отрывается от земли. Все с радостным 
чувством следят за его полетом, а он выписывает над нами вдоль Узун-Сырта 
виражи и восьмерки.

«Гамаюн» проходит мимо нас, и наш командир тов. Павлов[12 - Это уже не киевский 
друг Королева Алексей Павлов, а Иван Ульянович Павлов, один из первых советских 
асов, герой гражданской войны, прошедший путь от рядового до командующего ВВС 
Московского военного округа.] кричит вверх, словно его можно услышать: «Хорошо, 
Сергеев! Точно сокол!» Все радостно возбуждены: полеты начались... Сергеев 
стремительно и плавно заходит на посадку. Проносится мимо палатки и кладет 
машину в крутой разворот и вдруг... То ли порыв ветра или еще что-нибудь, но 
«Гамаюн» взвивается сразу на десяток метров вверх, секунду висит перед нами, 
распластавшись крыльями, точно действительно громадный сокол, и затем со 
страшным грохотом рушится на крыло... Отрывается в воздухе корпус от крыльев. 
Ломается и складывается, точно детская гармоника. Миг – и на пригорке, над 
которым только что реяла гордая птица, лишь груда плоских колючих обломков да 
прах кружится легким столбом...

Все оцепенели, а потом кинулись туда, скорей, скорей! Из обломков поднимается 
шатающаяся фигура, и среди всех проносится вздох облегчения: «Встал, жив!» 
Подбегаем. Сергеев действительно жив и даже невредим каким-то чудом. Ходит, 
пошатываясь, и машинально разбирает обломки дрожащими руками... Раз так – все в 
порядке, и старт снова живет своей нормальной трудовой жизнью. У палаток 
вырастают новые машины. Нас пять человек в шлемах и кожаных пальто, стоящих 
маленькой обособленной группкой. А кругом все окружают нас, словно кольцом. Нас 
и нашу красную машину, на которой мы должны вылететь первый раз. Эта маленькая 
тупоносая машина по праву заслужила название самой трудной из всех у нас 
имеющихся, и мы сейчас должны это испробовать.

Нас пять человек – летная группа уже не один год летающих вместе, но сейчас 
сомкнувшихся еще плотнее. Каждый год перед первым полетом меня охватывает 
странное волнение, и хотя я не суеверен, но именно этот полет приобретает 
какое-то особое значение. Наконец все готово. Застегиваю пальто и, улыбаясь, 
сажусь. Знакомые лица кругом отвечают улыбками, но во мне холодная пустота и 
настороженность. Пробую рули, оглядываюсь кругом. Слова команды падают коротко 
и сразу... Только струя студеного ветра в лицо... Резко кладу на бок машину... 
Далеко внизу черными точечками виднеется старт и нелепые вскученности гор ходят 
вперемежку с квадратиками пашен. Хорошо! Изумительно хорошо! У палатки собрана 
большая красная с синим машина. Кругом копошатся люди, мне самому как-то 
странно, что именно я ее конструктор и все в ней, до последнего болтика, все 
мною продумано, взято из ничего – из куска расчерченной белой бумаги. Сергей 
(Люшин), очевидно, переживает то же. Подходит говорит: «Знаешь, право, легче 
летать, чем строить!» Я с ним сейчас согласен, но в душе не побороть всех 
сомнений. Не забыто ли что-нибудь или сделано неверно, неточно?.. Впрочем, 
размышлять некогда. Наш хороший приятель садится в машину и шутливо говорит: 
«Ну, конструктора, волнуйтесь!» Да этого и говорить не нужно, и мы прилагаем 
все усилия, чтобы сдержаться... А потом нас хором поздравляют, и вечером в 
штабе я слушаю, как командир (начальник возд. сил МВО) связывает мою роль 
летчика и инженера в одно целое, по его мнению, чрезвычайно важное сочетание. 
Впрочем, я с ним согласен. Наутро приказ: я вылетаю на своей машине сам! Все 
идет прекрасно, даже лучше, чем я ожидал, и, кажется, первый раз в жизни