кающегося и разинутую пасть свирепого хищника, образуют равнобедренный 
треугольник. Подставляя же на место треугольника пирамиду, обладающую какой бы 
ни было тяжестью, легко сообразить, что, подвешенная за вершину и отклонившаяся 
наподобие маятника в сторону, она станет стремиться к прежнему устойчивому 
положению. Кстати говоря, в «Благовещении» ангел, выступающий в качестве груза, 
свободно подвешенного на воображаемой оси, качнувшись по направлению к Деве, 
стремится затем восстановить равновесие. Однако при состоянии живописи, как в 
«Св. Иерониме», подобные вещи легче наблюдать и исследовать: так ведь и 
механики дают возможность проходящим зевакам посмотреть, как устроена мельница, 
покуда устанавливают жернова, лотки, сита и другие необходимые части ее 
механизма. Если же работа закончена и мельница действует, посторонний человек 
ничего этого не увидит. Находятся ли такие механики, которые воображают, будто 
бы их наниматели больше интересуются, как и что происходит внутри мельницы, чем 
тонкостью перемолотого зерна? Похоже, нашелся один.

Львиная сила этого юноши и его изумительные способности к рисованию, живописи, 
лепке и всякой другой случающейся работе в искусстве в сочетании с 
неторопливостью в фактическом осуществлении и видимое равнодушие к заработку 
говорят сами за себя. Поэтому не будет полностью ошибочным предположение, что, 
если кто испытывает неотступную склонность к исследованию бесконечного, тому 
окончание чего бы то ни было отчасти противно. В то же время нетрудно себе 
представить, насколько странным и даже возмутительным выглядит все это в городе,
 где, как было указано, считается потерянным день, когда недостаточно 
заработано денег. Больше того, в таком образе действий в самом деле 
усматривается нечто киническое, или циническое, поскольку изменяются не одни 
только способы, но и самая цель, ради которой они существуют. А уж этого 
большинству людей невозможно понять, и они таких опасаются, как опасались 
греческого Диогена,[39 - Диоген из Синопа (414–323 гг. до н. э.) – цинический 
философ, довел принципы воздержания и жизни сообразно с природой до крайних 
пределов, отчего был прозван «собакою». Известен также остроумием и 
находчивостью.] попросившего, когда царь Александр предложил ему требовать что 
он пожелает, отойти в сторону и не загораживать солнце.

Но одно дело окончательная цель, которую многие видят в накоплении наибольшего 
богатства, и другое – необходимые заработки, чтобы не впасть в нищету. Находясь 
вместе с Вероккио в его мастерской, Леонардо имел время лепить и затем отливать 
из гипса на продажу небольшие произведения – скульптуры, кажущиеся совершенно 
законченными, иначе как их продавать? До этого подобную практику широко 
применял Дезидерио, сын каменщика из Сеттиньяно, который делал за небольшую 
цену гипсовые отливки смеющихся мальчиков – путто, младенца Иисуса или отрока 
Иоанна Крестителя, а также некоторые портретные изображения. Дезидерио был 
добрым и приветливым человеком, и, если его модель обладала угрюмым характером, 
в произведении свойственное ей выражение не сохранялось. Но мало кто этим 
расстраивался, так как Дезидерио придумал своим фигурам настолько 
привлекательную улыбку, что когда – а именно в изображениях молодых женщин и 
этих путто – она рвалась с губ подобная солнечному лучу, таяли и исчезали 
наиболее жестокие огорчения. Открытие или же нововведение скульптора из 
Сеттиньяно скоро распространилось повсюду – и не только в домах богачей так 
улыбались отлитые из гипса их родственники, но и прогуливающиеся по улицам 
молодые женщины с большим старанием и искусством устраивали па лицах такую 
улыбку, не желая отставать от Дезидерио и его подражателей. Таким образом между 
мастером и гражданами установилось согласие, и никто не желал дальнейших 
изменений. Тут надо заметить, что в республиках, как Флоренция, приучить людей 
к чему-нибудь непривычному не легче, чем при монархической форме правления, 
когда граждане пользуются меньшей самостоятельностью. Скорее наоборот – 
поскольку там убеждать в преимуществах новизны приходится одного человека или 
немногих, а остальные, отвыкнувши самостоятельно действовать, обыкновенно 
бывают согласны с этим одним или немногими. Не так во Флоренции, о которой 
Вазари свидетельствует, что де «в этом городке каждый считает себя призванным 
знать в этом деле – то есть в скульптуре или живописи – столько же, сколько 
испытанные в нем мастера, в то время как очень мало таких, которые 
действительно понимают, не в обиду им будь это сказано!».

Если улыбка Дезидерио рвется, можно сказать, как дикая ласточка, от 
полуоткрытого рта и помимо чистосердечной радости ничего другого не содержит, 
улыбка, которую Леонардо придумал и пустил в оборот, подобная легчайшей бабочке,
 витает возле сомкнутых губ. При этом уголки рта углубляются один чуть более 
другого, а к простой радости примешивается тревога, беспокойство и сумеречность,
 поскольку улыбка как бы подернута тенью: так, если белая от жара поверхность 
нагретого в кузнечном горне железного прута обдувается прохладным воздухом, на 
ней происходят мгновенные слабые изменения цвета или побежалости. Здесь 
побежалости вызваны тончайшими движениями души; поэтому пусть слова Леонардо о 
тонком философском рассуждении и как оно участвует в его искусстве, не 
покажутся пустой похвальбой. Сто лет спустя Паоло Ломаццо, миланец, 
переменивший кисть на перо, когда ослеп от болезни, так отзывался по этому 
поводу: «У меня находится голова Иисуса, изображенного в детском возрасте, 
собственноручной работы Леонардо да Винчи; в ней видны наивность и простота и 
вместе нечто другое, показывающее остроту ума и старческую мудрость».