Пробираясь через толпу на площади Старого рынка, исчезая в тени домов, где 
подошвы скользят из-за того, что мостовая покрыта разлагающимися отбросами, и 
появляясь вновь в местах, освещенных солнцем, под лучами которого грязь 
окаменевает, Леонардо и его спутник – оба в одежде, вызывающей у простолюдина 
смех, – пересекали слои или области различных запахов: разносящегося из лавок 
старьевщиков запаха лежалого тряпья; отвратительного, наводящего смертную тоску 
– запаха прокаженных, напоминающих о своем присутствии еще и ударами 
колокольчика, который они держат в руке; ободряющего и приятного – свежей рыбы 
и еще многих других запахов, настолько же своеобразных. Так что неудивительно, 
если выпрашивающие подаяния слепые в пределах Старого рынка легко обходятся без 
поводыря.

Миновав грязные, кривые улицы, растекающиеся от городского рынка к 
северо-западу, Леонардо и его спутник вышли к пустырю, посреди которого вкопан 
деревянный крест. Хотя на значительном пространстве вокруг не видно прохожих, 
трава возле креста сплошь вытоптана и глиняная поверхность отполирована 
многочисленными подошвами: два раза в педелю сюда собираются бедняки и 
всяческие бездельники, и служащие канцелярии раздают им милостыню, поскольку 
согласно установившемуся преданию именно здесь были обнаружены в IV веке 
останки знаменитых мучеников за веру – Гервасия, Протасия и малолетнего Цельса. 
В остальные же дни пустырь вполне оправдывает такое название, и только птицы 
носятся над ним на небольшой высоте, негодуя на людей за напрасно отобранную у 
них землю. Между тем по ту сторону пустыря, как бы за горизонтом в океане, с 
которым из-за его огромности возможно сравнивать это пространство, подобная 
верхушке паруса, оказывается видной уступчатая башня над воротами замка 
миланских правителей.

Соорудивший надвратную башню Антонио Аверлино, называвший себя на греческий 
манер Филарете, может, не обладал иными необходимыми хорошему архитектору 
достоинствами, зато имел из них наиболее редкостное, а именно независимое 
воображение, способное другой раз сосредоточиваться в себе самом, когда его не 
достигают посторонние влияния; и тут внезапно из пустоты или, вернее, из 
душевного пламени рождаются необыкновенные, ни на что не похожие выдумки, как 
эта четырехгранная уступчатая башня, огражденная раздвоенными наподобие 
ласточкина хвоста зубцами, не имеющая себе примера в прежнем строительстве, но 
сама служащая наилучшим примером и образцом. Перед башнею находится ров, в свою 
очередь, по внешнему обводу защищенный равелином, суживающеюся спереди 
округлостью напоминающим морду свиньи или болотного тапира, уткнувшегося 
коротким хоботом в грунт, и в своем, если можно так выразиться, совершеннейшем 
безобразии представляющим собой исключительно остроумную новинку и выдумку 
флорентийца Леонардо да Винчи. Сбоку, близко от того места, где у тапира 
находится глаз, в кирпичной стене оставлена сторожевая калитка; оттуда через 
нарочно проделанное отверстие на подошедшего в самом деле смотрит внимательный 
глаз; непривычный и робкий человек цепенеет от страха, хотя размеры этого глаза 
ничтожны и незначительны в сравнении с головою тапира и туловищем Левиафана,[5 
- Левиафан – в библейских сказаниях выступает то в виде морского чудовища, то 
небесного дракона.] как еще можно назвать броненосное чудовище – Замок.

Стучат алебарды стражников, грохочут щеколды, лязгают цепи подъемного моста; 
здание принимает посланных для аудиенции и тотчас вновь закрывается, оставляя 
внимательный взгляд безотрывно смотрящим, а хобот принюхивающимся, дабы не 
пропустить какого-нибудь злодея с дурными намерениями. В помещениях Замка в 
нишах перед распятиями горят масляные лампы, и язычки пламени пляшут над 
фитилями из-за господствующих здесь сквозняков. Будто гонимые теми же 
сквозняками, служащие канцелярии регента носятся со всевозможными поручениями, 
подобные легчайшим пушинкам, тогда как в зале для аудиенций служащие и всякий 
другой, кто там оказывается, движутся с опаской и медленно, в присутствии 
власти как бы деревенея.

Когда регент Моро заговорил, согнувшийся в три погибели возле его кресла шут 
стал живо передразнивать своего господина, хотя при этом пи звука не произносил.
 Поскольку же шут не имел с регентом ни малейшего природного сходства – Моро 
велик и тучен, а этот мал и горбат, – оторопь брала непривычного человека: 
настолько мастерски он подражал. Казалось, будто самая сущность регента Моро 
попеременно вселяется в оболочку шута и в его собственную. Отчетливая, быстрая 
артикуляция регента, отчасти противореча неподвижности его тела, как нельзя 
лучше пригодна, чтобы исследовать происхождение речи и отдельных букв и звуков, 
если внимательно наблюдать положение губ и адамова яблока; а это, в свою 
очередь, ясно показывает, какие изменения происходят в гортани, или трахее, как 
ее называл Леонардо.

Пусть язык и губы делают то, что может быть сделано, никогда это не помешает 
тому, чтобы воздух, выходящий из трахеи, произнес А. Так же образуется U, в том 
же месте с помощью губ, которые сжимаются и несколько выпячиваются наружу; и 
чем больше выпячиваются, тем лучше ими произносится U.

Моро говорил, шут его передразнивал, а Леонардо следом за ними незаметно для 
других двигал губами.

Смысл речи миланского регента сводился к тому, чтобы громаднейшего Коня,