году жизни. Я обожал  кубики  и  строил  башни,  которые  потом с  восторгом
разрушал "землетрясением".  Между десятью и одиннадцатью годами я все  время
рисовал - битвы, штурмы,  бомбардировки, морские сражения. Потом  я заполнял
всю  книгу  упражнений чернильными кляксами  и  развлекался,  придумывая  им
фантастические  объяснения.  И  школа мне нравилась кроме всего прочего тем,
что  у меня  наконец появились  товарищи для игр - то, чего  я так долго был
лишен.
     И это было не единственное, что я нашел для себя в школе. Но прежде чем
рассказать  об этом, я должен  упомянуть о  мрачной атмосфере, которая ночью
как  бы сгущалась в доме. Что-то происходило по ночам, что-то непостижимое и
тревожное. Мои родители спали  порознь.  Я спал в  комнате  отца. Из комнаты
матери  исходило  нечто  пугающее,  по  вечерам  мать  казалась  странной  и
таинственной.  Однажды  ночью  я  увидел  выходящую  через  ее  дверь  слабо
светящуюся расплывчатую  фигуру,  ее  голова  отделилась  от шеи  и  поплыла
впереди  по воздуху, как маленькая луна. Тут  же появилась  другая голова  и
тоже отделилась.  Это повторилось шесть или семь раз. Меня беспокоили сны, в
которых предметы то  увеличивались, то  уменьшались.  Например,  мне  снился
крошечный шар, находящийся на большом расстоянии, постепенно он приближался,
разрастаясь в нечто чудовищное и вызывая удушье. Или мне снились телеграфные
провода с сидящими на них  птицами; провода расширялись, мой страх нарастал,
пока наконец от ужаса я не пробуждался.
     Сны  эти были предвестниками  физиологических  изменений,  связанных  с
половым  созреванием, однако  у  них  была  и другая причина. В  семь лет  я
заболел  ложным крупом  с приступами удушья. Однажды ночью  во  время такого
приступа  я  с откинутой назад головой стоял в кровати, в то время как  отец
держал  меня под руки.  Над собой я увидел  круг голубого пламени размером с
полную  луну,  внутри  него  двигались золотые  фигурки, я  думал -  ангелы.
Видение повторялось, и всякий раз страх удушья становился  слабее. Но удушье
в  невротических  снах возникало  снова и снова. В  этом я  вижу психогенный
фактор: удушающей становилась атмосфера в доме.
     Я терпеть не  мог  ходить в церковь. Исключением  было  Рождество.  Мне
очень нравилась рождественская  песенка "Это день, сотворенный  Господом". А
вечером,  конечно, была  рождественская  елка.  Рождество было  единственным
христианским праздником,  которому я от души радовался,  к остальным же  был
равнодушен.  Еще как-то привлекал меня сочельник,  хотя  он  явно  стоял  на
втором месте. Но в адвентах было нечто дисгармоническое, нечто, связанное  с
ночью, штормами, ветром и темнотой дома  - то,  что шепталось, что  казалось
сверхъестественным.
     Теперь  я  вернусь  к  открытию,  которое  сделал,   общаясь  с   моими
деревенскими  школьными  друзьями. Я обнаружил,  что  они  отрывали  меня от
самого  себя,  с  ними я  был не таким, как дома.  Я  принимал участие  в их
проказах  и даже  сам  придумывал их, что дома  никогда  не пришло бы мне  в
голову (так мне казалось,  по крайней мере). Тем не менее  я прекрасно знал,
на  что  способен.  Я думал, что изменился  под  влиянием  моих  друзей. Они
каким-то образом уводили меня в сторону от  самого  себя или принуждали быть
не  таким, каким я был в действительности. Влияние этого  более широкого, не
только  родительского   мира   казалось   мне  сомнительным,   едва  ли   не
подозрительным,  и чем-то,  пусть  не отчетливо,  но враждебным.  Все  более
сознавая  яркую  красоту  наполненного   светом  дневного  мира,   где  есть
"золотистый солнечный свет" и "зеленая  листва",  я в то же время чувствовал
власть над собой  неясного  мира теней,  полного неразрешимых вопросов.  Моя
вечерняя молитва была  своего рода ритуальной границей:  она, как  положено,
завершала день  и  предваряла ночь  и  сон. Но  в  новом  дне  таилась новая
опасность.  Меня  пугало  это мое  раздвоение,  я  видел  в нем угрозу своей
внутренней безопасности.
     Мне впоминается  также, что в это время (от семи до девяти лет) я любил
играть с огнем. Наш сад был обнесен каменной стеной, в кладке которой, между
камнями, образовались  углубления.  В одном из  таких углублений я  вместе с
другими   мальчиками  часто  разводил  маленький  костер.   Его  нужно  было
поддерживать, и мы  все вместе собирали для него ветки. Однако  никто, кроме
меня, не имел права поддерживать этот огонь. Другие могли  разводить огонь в
других  углублениях,  и  эти  костры были  обычными,  они меня не волновали.
Только  мой огонь  был живым  и священным. Это на  долгое время  стало  моей
излюбленной игрой.
     У стены начинался склон, на котором я обнаружил вросший в землю большой
камень  -  мой  камень.  Часто,   сидя  на   нем,  я   предавался   странной
метафизической игре, - выглядело это так: "Я сижу на этом камне, я на нем, а
он подо мною". Камень тоже мог сказать "я"  и думать: "Я лежу здесь, на этом
склоне, а  он сидит на  мне".  Дальше возникал вопрос:  "Кто я? Тот ли,  кто
сидит  на  камне, или я -  камень, на котором он сидит?" Ответа я  не знал и
всякий раз, поднимаясь, чувствовал, что не знаю толком, кто же я теперь. Эта
неопределенность  сопровождалась  ощущением  странной  и  чарующей  темноты,
возникающей в  сознании. У меня не  было сомнений, что  этот  камень  тайным
образом  связан  со  мной.  Я мог  часами сидеть  на  нем, завороженный  его
загадкой.
     Через тридцать лет  я вновь побывал  на этом  склоне.  У меня уже  была
семья, дети, дом, свое место в мире, голова моя была полна идей и планов. Но
здесь я  неожиданно снова превратился в того ребенка, который зажигал полный
таинственного смысла огонь и сидел на камне, не зная, кто был кем:  я им или
он мной? Я  подумал о своей жизни в Цюрихе, и она показалась мне чуждой, как