весть из другого  мира и другого  времени. Это пугало, ведь  мир  детства, в
который  я вновь погрузился, был вечностью, и я, оторвавшись от него, ощутил
время  - длящееся, уходящее, утекающее все дальше. Притяжение того мира было
настолько  сильным, что я вынужден был резким усилием оторвать себя от этого
места для того, чтобы не забыть о будущем.
     Никогда не забуду это мгновение - будто  короткая вспышка необыкновенно
ярко высветила особое свойство времени, некую  "вечность", возможную лишь  в
детстве.  Что это  значило, я узнал позже.  Мне было  десять лет, когда  мой
внутренний  разлад  и  неуверенность  в  мире  вообще  привели  к  поступку,
совершенно непостижимому. У меня был тогда желтый лакированный пенал, такой,
какой  обычно  бывает  у  школьников,  с  маленьким  замком и  измерительной
линейкой. На конце линейки я вырезал человечка, в шесть сантиметров  длиною,
в  рясе,  цилиндре  и  блестящих  черных  ботинках.  Я выкрасил  его черными
чернилами,  спилил с  линейки и уложил  в  пенал, где  устроил ему маленькую
постель. Я даже смастерил для него пальто из куска шерсти. Еще я  положил  в
пенал  овальной  формы  гладкий  черноватый  камень  из Рейна, покрасил  его
водяными красками так, что он казался как бы разделенным на верхнюю и нижнюю
половины,  и долго носил  камень в кармане брюк.  Это был  его камень, моего
человечка. Все вместе это  составляло  мою  тайну, смысл которой я не вполне
понимал. Я тайно отнес пенал на чердак (запретный, потому что доски пола там
были изъедены червями и сгнили) и  спрятал его на одной из балок под крышей.
Теперь я был доволен - его никто не увидит! Ни одна душа не найдет его  там.
Никто не откроет моего секрета и не сможет отнять его у меня. Я почувствовал
себя в  безопасности, и  мучительное ощущение внутренней  борьбы ушло. Когда
мне  бывало  трудно, когда я делал что-нибудь  дурное или  мои чувства  были
задеты, когда раздражительность отца или болезненность матери угнетали меня,
я  думал  об этом моем  человечке, заботливо  уложенном и завернутом, о  его
гладком, замечательно  раскрашенном  камне. Время  от  времени, когда  я был
уверен, что никто меня не увидит, я тайком пробирался на чердак. Взобравшись
на балку, я открывал пенал и смотрел на моего человечка и его камень. Каждый
раз я клал в пенал маленький свиток бумаги, где  перед этим что-нибудь писал
на  тайном,  мной  изобретенном языке.  Новый  свиток  я прятал  так,  будто
совершал некий торжественный ритуал. Не могу, к сожалению, вспомнить, что же
я хотел сообщить  человечку. Знаю  лишь одно, что мои  "письма"  были своего
рода библиотекой  для  него. Мне кажется, хотя я не очень уверен в этом, что
они состояли из моих любимых сентенций.
     Объяснить  себе смысл этих поступков я никогда  не пытался. Я испытывал
чувство вновь обретенной безопасности и был доволен, владея тем, о чем никто
не знал и до чего никто не мог добраться. То была тайна, которую нельзя было
открывать никому, ведь от этого зависела безопасность моей жизни. Почему это
было так, я себя не спрашивал. Просто было и все.
     Владение  тайной  оказало мощное влияние на мой характер.  Я считаю это
самым значительным опытом моего детства.  Точно так  же  я никогда никому не
рассказывал о моем  сне: иезуит тоже  принадлежал к  таинственной сфере, про
которую - я это знал - нельзя говорить никому. Деревянный человечек с камнем
был  первой попыткой,  бессознательной  и  детской,  придать тайнам  внешнюю
форму. Я  был  поглощен всем этим и чувствовал, что  должен  попытаться  это
понять, но не знал, что на самом деле хотел выразить. Я всегда надеялся, что
смогу  найти нечто  такое (возможно,  в  природе), что даст мне ключ от моей
тайны, прояснит наконец, в чем она заключается, т.е. ее истинную суть. Тогда
же у меня возникла страсть к растениям, животным, камням. Я всегда готов был
к чему-то таинственному. Теперь я сознаю, что был религиозен  в христианском
смысле, хотя всегда с оговоркой  вроде: "Все это так, да  не совсем!" или "А
что же делать  с тем, что под  землей?" И когда мне вдалбливали  религиозные
догматы и говорили: "Это  прекрасно и это хорошо!",  я думал  про себя: "Да,
все это так, но есть нечто Другое - тайное, его не знает никто".
     Эпизод  с  вырезанным человечком  стал  высшей и последней точкой моего
детства. Длился он  примерно год. Больше  я  не вспоминал о нем  до тех пор,
пока мне  не  исполнилось тридцать пять.  Тогда передо мной с необыкновенной
ясностью  вновь  возникло  это детское  впечатление.  Я  работал над  книгой
"Либидо:  его  метаморфозы и  символы" и  собирал материал о "кладбище живых
камней"  близ  Арлесхайма,  об  австралийских   амулетах,   когда   внезапно
обнаружил, что совершенно отчетливо  представляю себе один  из этих  камней:
черный,  овальный, с двух  сторон  окрашенный. За этим образом в моей памяти
возникли желтый пенал и деревянный человечек.  Человечек этот  был маленьким
языческим идолом, чем-то вроде античной статуи Эскулапа со свитком.
     Вместе с этим воспоминанием меня впервые посетила мысль, что существуют
некие архаические элементы сознания, не имеющие аналогов в книжной традиции.
В библиотеке отца  (с  которой  я познакомился гораздо позднее)  не  было ни
единой книги,  в которой можно было бы отыскать  информацию по этой теме. Не
говорю уже о том, что отец  не имел ни малейшего  представления  о  подобных
вещах.
     В 1920  году, будучи  в  Англии,  я, совершенно  забыв о своем  детском
опыте, вырезал  из дерева две похожие фигурки. Одну из  них  я воспроизвел в
увеличенном масштабе  из камня, теперь  она стоит в моем  саду в Кюснахте. И
лишь  тогда подсознание подсказало  мне ее  имя - "atmavictu"  - "breath  of
life" (букв. - дуновение жизни). Это  было продолжением тех квазисексуальных
образов моего  детства,  но  теперь они  представали как "breath  of  life",
творческий  импульс.  Все   вместе  это   называлось  "kabir"  [Кабиры  (или
боги-великаны) - природные  божества, культ которых, как правило, был связан