А однажды произошло наводнение. Протекавшая  через  деревню  река  Визэ
прорвала  плотину,  верхние  подпорки  моста рухнули.  Утонули  четырнадцать
человек,  желтый  водяной  поток  унес  их в  Рейн.  Когда  вода  отступила,
несколько  трупов  застряли  в  песке.  Как только  я узнал  об  этом,  меня
невозможно было удержать. Фактически я сам нашел тело человека средних лет в
черном церковном одеянии, видимо, он как раз возвращался из церкви. Он лежал
наполовину  засыпанный  песком,  прикрыв  руками  глаза.  Точно  также  меня
зачаровало  зрелище закалывания свиньи.  К  ужасу  моей  матери,  я  остался
досмотреть до конца. Эти вещи вызвали у меня огромный интерес.

     К тем же годам,  проведенным в Кляйн-Хенингене, относятся и  мои ранние
впечатления, связанные с  искусством. Дом,  в котором мы  жили, построили  в
XVIII веке для  священника. В нем была темная комната, где стояла  добротная
мебель,  а  на  стенах  висели старинные  картины.  Особенно мне запомнилась
итальянская картина, изображавшая Давида и Голиафа. Это была копия с полотна
Гвидо  Рени, оригинал которого  находится  в Лувре.  Как  она попала  в нашу
семью, мне не  известно. В той комнате была еще одна старая картина, которая
теперь висит в доме моего  сына: вид Базеля,  датированный началом XIX века.
Часто я  прокрадывался в эту  темную,  отделенную от других комнату и часами
сидел  там,  уставившись  на  картины.  Это   было  единственное  проявление
прекрасного, известное мне.
     Примерно тогда же  -  должно быть,  я все  еще был маленьким (не старше
шести лет)  - тетка взяла меня в Базель и повела смотреть  чучела животных в
музее. Мы пробыли там довольно долго, поскольку мне хотелось рассмотреть все
тщательно.  В четыре  часа  прозвенел  колокольчик, это означало, что  музей
закрывается. Тетка  тормошила  меня  и бранила, но  я  не  мог оторваться от
витрин. Тем  временем  зал  заперли и  нам  пришлось  идти  другим путем - к
лестнице, через античную галерею. И вот я оказался перед этими изумительными
образами!  Пораженный,  я  широко  открыл глаза. Мне  никогда  не доводилось
видеть ничего столь же  прекрасного. Но я не мог их рассматривать так долго,
как мне  хотелось.  Тетка тянула меня за руку к выходу. Я же  тащился на шаг
позади нее, а она громко повторяла: "Зажмурься, гадкий мальчишка, зажмурься,
гадкий мальчишка!" И лишь тогда  я осознал, что фигуры были обнаженными, что
на них  только фиговые листки. Раньше я этого просто не замечал! Такова была
моя первая встреча  с  прекрасным. Тетка  кипела  от  негодования, будто она
выволакивала меня из борделя.
     Когда мне  исполнилось  шесть лет,  родители  взяли меня на экскурсию в
Арлесхайм. По этому случаю мать надела платье, которое я никогда не забывал,
и это единственное ее платье, которое запечатлелось  в моей памяти. Оно было
сшито  из  черной  ткани с  маленькими зелеными  полумесяцами.  Ранний образ
матери - это образ изящной молодой женщины в  этом платье.  В более  поздних
моих воспоминаниях она была уже немолодой и располневшей.
     Мы  направлялись в церковь, и  мать вдруг сказала: "А  это католический
храм".  Страх  и  любопытство побудили  меня ускользнуть  от нее и заглянуть
внутрь.  Времени как  раз  хватило,  чтобы увидеть  большие свечи на  богато
украшенном алтаре (это было накануне Пасхи), но тут я споткнулся о ступеньку
и ударился  подбородком о железо. Помнится, я  глубоко  поранился  и у  меня
сильно  текла  кровь,  когда  родители  поднимали  меня.  Ощущения  мои были
противоречивы:  с  одной  стороны,  мне было стыдно, потому  что  мои  вопли
привлекли внимание прихожан, с другой стороны,  я чувствовал,  что  совершил
нечто запретное. Иезуиты, зеленый занавес, секрет  людоеда...  Это та  самая
католическая церковь,  что связана с  иезуитами.  Она виновата, что я упал и
кричал.
     Многие годы,  стоило  лишь мне войти в  храм,  я испытывал тайный страх
перед  кровью, падением и  иезуитами. Таковы  были образы,  всплывавшие  при
мысли о католическом храме, и вместе с тем его  атмосфера всегда очаровывала
меня. Присутствие католического священника обостряло мои чувства (если такое
возможно). И только к тридцати годам я перестал испытывать чувство угнетения
перед  матерью-церковью.  Первый  раз  я  почувствовал это  в Соборе святого
Стефана в Вене.
     Когда мне исполнилось шесть лет, отец стал учить меня латыни, и я начал
ходить в школу. Я ничего не имел против школы, там мне было легко, поскольку
я всегда  опережал  других,  научившись  читать прежде,  чем попал в  школу.
Однако помню случай, когда, еще  не умея читать, я приставал к матери, чтобы
она почитала мне "Orbis pictus",  - старую,  богато иллюстрированную детскую
книгу, где я находил описания экзотических религий. В ней были необыкновенно
интересовавшие  меня  картинки  с изображениями  Брахмы, Вишну  и  Шивы,  По
рассказам матери,  я постоянно возвращался к ним. И когда бы я это ни делал,
у  меня  возникало неясное  чувство  родства  этих образов  с  моим  "первым
откровением", но я ни с кем об этом не говорил. Это был мой секрет. Косвенно
мать подтвердила  мое чувство -  я заметил легкое презрение в ее тоне, когда
она говорила о "язычниках". Я знал, что  она не примет моего "откровения", а
только ужаснется, и мне не хотелось лишний раз себя травмировать.
     Такое  недетское поведение было  связано,  с  одной  стороны, с  острой
чувствительностью и  уязвимостью,  с другой  -  и  это  особенно  важно  - с
одиночеством в ранний  период моей жизни. (Моя сестра  родилась через девять
лет после меня.) Я один  играл в  свои игры. К сожалению, не могу вспомнить,
во что играл, помню только - я не хотел, чтобы меня беспокоили. Погружаясь в
свои игры, я не выносил, когда за мной наблюдали или говорили обо мне и моей
игре. Первое четкое воспоминание об играх относится к  седьмому или восьмому