| |
тома. Я работал как филолог, так, будто я расшифровывал неизвестный язык. Но
таким образом мне стал постепенно открываться смысл алхимических текстов, я
начал понимать эту специфическую манеру выражения. Правда, на это ушло 10
лет жизни.
Довольно скоро я обнаружил поразительное сходство аналитической
психологии с алхимией. Опыты алхимиков были в каком-то смысле моими опытами,
их мир - моим миром. Открытие меня обрадовало: наконец-то я нашел
исторический аналог своей психологии бессознательного и обрел твердую почву.
Эта параллель, а также восстановление непрерывной духовной традиции, идущей
от гностиков, давали мне некоторую опору. Когда я вчитался в средневековые
тексты, все встало на свои места: мир образов и видений, опытные данные,
собранные мной за прошедшее время, и выводы, к которым я пришел. Я стал
понимать их в исторической связи. Мои типологические исследования, начало
которым положили занятия мифологией, получили новый толчок. Архетипы и
природа их переместились в центр моей работы. Теперь я обрел уверенность,
что без истории нет психологии - и в первую очередь это относится к
психологии бессознательного. Когда речь заходит о сознательных процессах,
вполне возможно, что индивидуального опыта будет достаточно для их
объяснения, но уже неврозы в своем анамнезе требуют более глубоких знаний;
когда врач сталкивается с необходимостью принять нестандартное решение,
одних его ассоциаций явно недостаточно.
Мои занятия алхимией имели непосредственное отношение к Гете. Он
каким-то непостижимым образом оказался вовлеченным в извечный, процесс
архетипических превращений. "Фауста" Гете понимал как opus magnum или opus
divinum (великое, или божественное, деяние. - лат.), не случайно называя
его
своим "главным делом", подчеркивая, что в этой драме заключена вся его
жизнь. Его творческая субстанция была, в широком смысле, отражением
объективных процессов, знаменательным сновидением mundus archetypus (мира
архетипов. - лат.).
Мной самим овладели те же сны, и у меня есть "главное дело", которому я
отдал себя с одиннадцати лет. Вся моя жизнь была подчинена одной идее и вела
к одной цели: разгадать тайну человеческой личности. Это было главным, и все
мои работы, все, что я сделал, связано с этим.
Всерьез мои научные исследования начались в 1903 году с ассоциативных
экспериментов. Я отношусь к ним, как к первым опытам научной работы, как к
своего рода, естественнонаучному предприятию. За "Ассоциативными
экспериментами в диагностике" последовали две работы, о которых говорилось
выше: "Психология dementia рrаесох" и "Содержание психозов". В 1912 году
была опубликована книга "Метаморфозы и символы либидо", которая положила
начало разрыву с Фрейдом. С тех пор я вступил на собственный путь, и
nolens-volens мне пришлось все начать сначала.
Я обратился к собственному подсознанию, что продолжалось с 1913 по 1917
год, затем поток фантазий постепенно иссяк. И только тогда, когда я
успокоился и перестал ощущать себя пленником этой "волшебной горы", мне
удалось объективно взглянуть на свой опыт и приступить к его анализу. Вот
первый вопрос, который я задал себе: "В чем, собственно, заключается
проблема бессознательного?" Ответ: "Во взаимодействии между бессознательным
и эго". В 1916 году я прочел об этом доклад в Париже, опубликован он был
позже, в 1928. К тому времени я уже располагал более обширным материалом и
написал книгу, где охарактеризовал некоторые типичные элементы
бессознательного, показав, как они коррелируют с сознательными установками.
Параллельно я занимался сбором материала для книги о психологических
типах. Целью ее было показать существенное отличие моей концепции от
концепций Фрейда и Адлера. Собственно говоря, когда я стал над этим
задумываться, передо мной встал вопрос о типах, потому что кругозор
человека, его мировоззрение и предрассудки определяются и ограничиваются
психологическим типом. Поэтому предметом обсуждения в моей книге стали
отношения человека с миром - с людьми и с вещами. В ней освещаются различные
стороны сознания, возможные мировоззренческие установки, при этом
человеческое сознание рассматривается с так называемой клинической точки
зрения. Я обработал массу литературных источников, в частности поэмы
Шпиттелера, особенно поэму "Прометей и Эпиметей". Но не только. Огромную
роль в моей работе сыграли книги Шиллера и Ницше, духовная история
античности и средневековья. Я рискнул послать экземпляр своей книги
Шпиттелеру. Он мне тогда не ответил, но вскоре в какой-то лекции заявил, что
его книги не "означают" ничего и в "Олимпийской весне" смысла не больше, чем
в песенке "Весна пришла. Тра-ля-ля-ля-ля".
В своей книге я утверждал, что всякий образ мыслей обусловлен
определенным психологическим типом и что всякая точка зрения в некотором
роде относительна. При этом возникал вопрос о единстве, необходимом для
компенсации этого разнообразия. Иными словами, я пришел к даосизму. Выше уже
упоминалось, какое впечатление произвел на меня присланный Рихардом
Вильгельмом даосский текст. В 1929 году мы вместе работали над книгой "Тайна
Золотого цветка". Именно тогда мои размышления и исследования стали
сходиться к некоему центральному понятию - к идее самости,
самодостаточности. Это помогло мне вновь почувствовать вкус к нормальной
|
|
