-  мне нужно было  снять  некоторые моральные установки. Все это существенно
отразилось на  моем  образе  жизни. Именно тогда я понял,  что ничто  так не
влияет на нашу жизнь,  как  язык: ущербный язык делает ущербной и жизнь. Дав
такое объяснение угнетавшим меня бессознательным фантазиям, я освободился от
них, решая одновременно две проблемы - интеллектуальную и моральную.
     По иронии судьбы  я,  психиатр, на каждом шагу  обнаруживал в  себе тот
самый  материал,   который  лежит  в  основе  психозов  и  с  которым  можно
столкнуться разве что в сумасшедшем доме. Это был мир бессознательных картин
и  образов, приводивший  душевнобольных  к  роковому  безумию. Но в  нем  же
содержались некие мифологические формы, которые нашим рациональным веком уже
утрачены. И хотя мифологические фантазии - сами по себе - не являются чем-то
исключительным, они вызывают страх, они табуированы.  Мы  всегда рискуем или
пускаемся в  сомнительное приключение, ступив на опасный путь, который ведет
в  глубины  бессознательного. Он считается заведомо ложным,  неоднозначным и
чреватым всяческими  недоразумениями. Гете,  помнится, говорил:  "Набравшись
духу, выломай  руками врата, которых самый вид  страшит". Ведь  вторая часть
"Фауста"  -  нечто гораздо  большее, нежели литературный опыт,  она является
неким звеном в "aurea catena" (золотой цепи. - лат.), которая - от 
алхимиков
и  гностиков  и вплоть  до  "Заратустры" - представляет  собой сомнительный,
непопулярный и опасный путь,  путь исследований и великих открытий,  лежащих
по ту сторону обыденной жизни.

     Подвергая себя  этому рискованному  эксперименту, я понимал,  что нужна
точка опоры,  которая находилась бы в "этом мире", и  такой опорой  были моя
семья   и  моя  работа.   Я  как   никогда  нуждался  в  чем-то  нормальном,
самоочевидном, что  составляло бы  противоположность всему  странному в моем
внутреннем мире. Семья  и работа оставались спокойной гаванью, куда я всегда
мог вернуться, напоминали мне, что я реально присутствую в этом  мире, что я
такой  же  человек,  как  все. Погружаясь  в  бессознательное,  я  временами
чувствовал, что могу сойти с круга.  Но я знал, что у меня есть диплом врача
и  я должен  помогать больным, что у меня жена и пятеро  детей, что я живу в
Кюснахте на Озерной улице 228, - все это было той очевидностью, от которой я
не мог уйти. Ежедневно я убеждался в том,  что на самом деле существую и что
я не  легкий  лист, колеблемый порывами духовных бурь, как  это случилось  с
Ницше. Ницше утратил  почву под ногами, поскольку  у  него не  было  ничего,
кроме собственных мыслей,  и те  имели над ним куда больше власти, нежели он
над  ними. У Ницше  не было  корней, он парил  над землей и потому впадал  в
крайности. Такой  неадекватности  я  страшился, стараясь представить себя  в
этом мире, и  в  этой  жизни.  Какой  бы  бездонной  ни  была глубина  
моего
погружения  в  бессознательное, куда бы ни  увлекали меня фантазии, я всегда
знал: все  мной  переживаемое - реальная  жизнь, и  я  должен  наполнить  ее
смыслом. Я  говорил  себе: "Hic  Rhodus,  hic  salta!"  (Здесь  Родос, здесь
прыгай! - лат.)
     Семья и  работа  всегда  оставались надежной  реальностью  моей  жизни,
гарантией того, что я нормален и действительно существую.
     Происходившие во  мне  внутренние  изменения  постепенно  начали как-то
проявлять себя, оформляться: возникла внутренняя потребность  сформулировать
и выразить то, что могло быть сказано  Филемоном. Так появились  в 1916 году
"Septem Sermones ad Mortuos" с их необычным языком.
     А  началось  все  с  непонятной  мне  самому  неразберихи:  я  не  имел
представления, что все это значит и что я должен делать.  Возникло ощущение,
что  атмосфера  вокруг  меня  сгущается,  ее  заполняли  какие-то диковинные
призрачные  существа.  Так  оно  и  было:  в  моем  доме   стали  появляться
привидения. В одну из ночей  моя старшая  дочь  увидела пересекавшую комнату
бледную фигуру, вторая дочь пожаловалась, что дважды за ночь у нее пропадало
одеяло,  а моему девятилетнему сыну приснился страшный сон. Утром  он взял у
матери карандаш и, несмотря на то что прежде никогда  не рисовал, на сей раз
захотел  изобразить увиденное. Так  появился  рисунок под названием "Портрет
рыбака". В центре листа были изображены река и рыбак с удочкой на берегу. Он
ловит рыбу. На голове его почему-то возвышается труба, из которой вырываются
языки  пламени  и  дым. С  противоположного  берега  к  нему  летит  дьявол,
проклиная рыбака за то, что тот украл  его рыбу. Но над рыбаком  парит ангел
со словами: "Ты не повредишь ему, он ловит  только плохую рыбу!" Все это мой
сын нарисовал в субботу утром.
     В  воскресенье,  приблизительно  в  5 часов пополудни, неистовой трелью
залился дверной колокольчик. Стоял солнечный летний день,  обе служанки были
на  кухне,  откуда хорошо  просматривалась открытая  площадка  перед входом.
Услышав звонок, все  сразу бросились к двери, но за ней никого не оказалось.
Я видел даже, как колокольчик покачивался! Мы  молча смотрели друг на друга.
Поверьте,  все это выглядело тогда очень странным и пугающим! Я знал: что-то
должно случиться.  Дом наводнили призраки,  они бродили толпами. Их было так
много, что  я  едва мог дышать и без конца спрашивал себя: "Бог  мой, что же
это  такое?" Призраки отвечали мне: "Мы вернулись из Иерусалима,  там мы  не
нашли того, что искали". Эти слова я сделал началом "Septem Sermones...".
     Затем слова хлынули  непрерывным потоком, и за  три  вечера  вещь  была
написана. И едва я взялся за перо, как  весь сонм призраков мгновенно исчез.
Наваждение рассеялось, в комнате  стало  тихо, и  воздух очистился. К вечеру
снова что-то стало сгущаться, но потом все прошло. Было это в 1916 году.