со  мной,  я  понял,  что  есть во  мне  нечто,  объясняющее  вещи, для меня
неожиданные, которые я не готов принять.
     Психологически  я  воспринимал  Филемона  как  некий  высший разум.  Он
казался мне фигурой  таинственной, временами совершенно реальной.  Я гулял с
ним по  саду, чувствуя  что  он является  для меня чем-то вроде  того, что в
Индии называют гуру.
     Всякое  новое  порождение  фантазии   воспринималось  мной  как  личное
поражение. Оно означало  еще  что-то,  до  сих пор от  меня скрытое,  и меня
охватывал страх: я  боялся, что вереница этих образов  окажется бесконечной,
что  я  потеряю  себя,  свое  "я",  опускаясь  все  ниже  и  ниже  в  бездну
бессознательного. Мое  собственное  "я"  переживало унижение, хотя внешне я,
похоже, преуспевал и, наверное, заслуживал лучшего.
     Но меня  окружала тьма. Horrida  nostrae  mentis  purga  tenebras  (Наш
суровый разум разгоняет  тьму. -  лат.),  и лучшее, что я мог себе 
пожелать,
это  иметь  настоящего  гуру,  -  чтобы кто-то  был рядом со мной -  кто-то,
превосходящий  меня  знаниями  и опытом,  способный  разобраться  в путанице
непроизвольных  созданий моей  фантазии. Эту задачу и  взял на себя Филемон,
которого  я nolens-volens признал своим наставником. Он и в самом деле сумел
облегчить мою жизнь.
     Помню,  как  лет  через  пятнадцать  меня  посетил  пожилой   и   очень
интеллигентный индус, друг  Ганди. Мы с ним беседовали о системе образования
в  Индии  и, в частности, об  отношениях между гуру и chelah  (учениками). Я
осторожно попросил гостя  рассказать что-нибудь о  личности  и характере его
собственного гуру.  На  это он мне  совершенно  серьезно  ответил:  "Это был
Чанкарачара".  "Не хотите ли вы сказать, что имеете в виду комментатора Вед?
Но ведь он давно умер", - поразился я. "Да, речь именно о нем", - подтвердил
индус. "Следовательно, это был дух?" - спросил я. "Разумеется", - сказал он.
В этот  момент мне вспомнился Филемон.  "Такие  гуру-призраки существуют,  -
добавил мой гость. - У большинства людей живые гуру, но всегда  были люди, у
которых наставниками были духи".
     Меня это  несколько успокоило.  Значит, я  не совсем  утратил  связь  с
миром, что меня постоянно  мучило. Выходит, я переживал то же, что и другие,
в моих проблемах не было ничего исключительного.
     Затем на смену Филемону пришел другой образ, я назвал его Ка. В древнем
Египте "царь Ка" был существом, относящимся к стихии земли, ее духом; в моей
фантазии дух Ка  явился из земли - из глубокой расщелины. Я  нарисовал  его,
попытавшись передать эту его связь с землей;  у меня получилось 
изображение,
чем-то  напоминающее  бюст, с каменным  основанием и  верхней  частью.  Верх
рисунка венчало крыло  зимородка, а между ним  и головой Ка находилось нечто
вроде искрящейся дымки. В выражении лица Ка угадывалось что-то демоническое,
я бы сказал  -  мефистофельское. В  одной руке он держал  какой-то  предмет,
похожий на пагоду или пеструю шкатулку, в  другой - некое стило. Он заявил о
себе так: "Я тот, кому боги наказали хранить золото".
     Филемон  был  хромым,  но крылатым духом, другой же - Ка  - олицетворял
собой  стихии земли  или  металла.  Филемон  являлся  духовным,  осмысленным
началом, Ка - духом природы, как  Антропарион в греческой алхимии, о которой
в то время я ничего не знал. Ка воплощал  нечто реальное, но одновременно он
был тем, кто скрывает  смысл (дух птицы)  или подменяет его красотой (вечным
отражением).
     Со временем эти образы слились у меня в один - я стал изучать алхимию.

     Записывая эти фантазии, я как-то спросил  себя: "А  чем я,  собственно,
занимаюсь?" Все  это явно не имеет никакого отношения к науке.  Но тогда что
же это такое? Ответ мне дал некий голос: "Это искусство". Я удивился, мне  и
в  голову  не  приходило,  что  мои  фантазии  имеют  какое-то  отношение  к
искусству. Но  я сказал себе: "Возможно, бессознательное формирует личность,
которая  не является мной и которая  пытается себя выразить, подбирая нужные
слова". У меня  была  абсолютная  уверенность,  что  этот  внутренний  голос
принадлежал женщине, и более того - одной  моей пациентке, весьма одаренной,
но  страдавшей психопатией.  В наших  с ней беседах всегда имелась  изрядная
доля переноса. В этот момент я представлял ее очень ясно.
     Конечно, то, что я делал, не имело ничего общего с наукой. Выходит, что
это не искусство? Третьего не дано. Но это же типично женский подход.
     Я постарался как можно убедительнее втолковать голосу, что мои фантазии
не связаны с искусством. Голос  молчал, и я вернулся к  своим записям. Но он
снова двинулся в атаку; твердо заявляя "Это искусство". "Ничего подобного! И
вообще, это - природа", -  отрезал я, готовясь к спору. Однако возражений не
последовало.  Тогда мне  пришло в голову,  что  эта "женщина  во мне" лишена
собственных  речевых  центров  и пытается объясняться  с  моей помощью.  Она
говорила со мной не раз, причем довольно обстоятельно.
     Меня крайне занимало то, что внутри  меня существует какая-то женщина и
вмешивается в мои мысли.  "Возможно, -  размышлял я,  - она и  есть "душа" в
примитивном  смысле  слова?  И  почему  душу  назвали  "anima"?   Почему  ее
представляют как нечто женственное?" Много позже я осознал,  что "женщина во
мне"  - это  некий  типический, или  архетипический,  образ, существующий  в
бессознательном  любого мужчины. Я  назвал  его "анима". Аналогичный 
образ в
бессознательном женщины получил имя "анимус".