стал скептичным и  агрессивным, что меня безусловно не украшало. Наконец, ко
мне  снова  вернулись  старые  сомнения  и  депрессии,  чувство  собственной
неполноценности -  тот порочный круг, из которого я  решил  вырваться  любой
ценой.  Мне  больше  не  хотелось  быть изгоем  и пользоваться  сомнительной
репутацией чудака.
     После  первого  вводного курса я  стал младшим  ассистентом на  кафедре
анатомии, и в следующем  семестре  профессор назначил  меня ответственным по
курсу гистологии, что меня вполне устраивало. Более всего меня интересовали,
причем  с  чисто  морфологической  точки  зрения,   эволюционная  теория   и
сравнительная анатомия, я также был знаком и с неовитализмом. Иначе обстояло
дело с  физиологией: мне были глубоко неприятны все эти  вивисекции, которые
производились,  по-моему, исключительно в целях наглядной демонстрации. Меня
не покидала мысль,  что  животные сродни  нам,  что  они не просто автоматы,
используемые   для   демонстрации   экспериментов.   Поэтому   я   пропускал
лабораторные  занятия, так часто,  как  только мог. Я понимал, что  опыты на
животных небесполезны, но  их демонстрация казалась мне жуткой и варварской,
а главное, я не видел в ней необходимости. Мое чересчур развитое воображение
вполне позволяло  представить всю процедуру по одному лишь скупому описанию.
Мое сочувствие к  животным было основано вовсе не на аллюзиях шопенгауэровой
философии,  а имело более глубокие истоки -  на восходящее к давним временам
бессознательное отождествление  себя  с животными. В  то время,  конечно,  я
ничего не знал  об этом психологическом факторе. Мое отвращение к физиологии
было настолько  велико,  что  экзамен я сдал  с большим трудом.  Но все-таки
сдал.
     В  последующие клинические семестры я  был  так  загружен,  что у  меня
совершенно не  оставалось времени  ни на что другое. Я мог читать Канта лишь
по воскресеньям,  тогда же  моим увлечением стал  и Гартман. Включив  в свою
программу также и Ницше, я так и не решился приступить к нему, чувствуя себя
недостаточно   подготовленным.  О   Ницше   тогда   говорили  всюду,  причем
большинство   воспринимало    его    враждебно,    особенно   "компетентные"
студенты-философы.  Из  этого  я  заключил,  что  он  вызывает  неприязнь  в
академических   философских   кругах.  Высшим  авторитетом   там   считался,
разумеется,  Якоб Буркхардт, чьи критические замечания о  Ницше передавались
из уст в уста. Более того, в университете были люди, лично знававшие  Ницше,
которые могли  порассказать о нем много  нелестного. В большинстве своем они
Ницше не читали, а говорили  в основном о его слабостях и чудачествах: о его
желании  изображать  "денди",  о  его манере  играть на  фортепиано,  о  его
стилистических  несуразностях  -  о всех  тех  странностях, которые вызывали
такое раздражение у добропорядочных жителей  Базеля. Это, конечно, не  могло
заставить меня  отказаться  от  чтения Ницше,  скорее  наоборот,  было  лишь
толчком, подогревая  интерес к нему и,  порождая тайный страх, что  я,  быть
может,  похож  на  него,  хотя  бы  в  том,  что  касалось  моей  "тайны"  и
отверженности. Может быть, - кто знает? - у него были тайные мысли,  чувства
и  прозрения, которые он  так неосторожно открыл людям. А  те не поняли его.
Очевидно, он был исключением из правил или по крайней мере считался таковым,
являясь своего рода  lusus naturae (игра  природы. - лат.),  чем 
я  не желал
быть  ни при каких обстоятельствах. Я боялся, что  и  обо  мне скажут, как о
Ницше, "это тот самый...".  Конечно, si parva componere  magnis licet  (если
позволено сравнить великое  с малым. - лат.), -  он уже  профессор,  
написал
массу книг  и  достиг  недосягаемых высот. Он  родился в  великой  стране  -
Германии,  в то время  как  я был  только  швейцарцем  и сыном  деревенского
священника.  Он   изъяснялся  на  изысканном   Hochdeutsch,  знал  латынь  и
греческий, а может быть, и французский,  итальянский и испанский, тогда  как
единственный   язык,   на   котором   с   уверенностью   говорил    я,   был
Waggis-Baseldeutsch. Он,  обладая всем этим великолепием, мог себе позволить
быть  эксцентричным. Но я  не  мог себе  позволить узнать  в его странностях
себя.
     Опасения  подобного  рода  не  остановили  меня.  Мучимый непреодолимым
любопытством,  и я  наконец  решился.  "Несвоевременные  мысли" были  первой
книгой,  попавшей мне  в  руки.  Увлекшись,  я  вскоре  прочел "Так  говорил
Заратустра". Как и гетевский  "Фауст",  эта книга стала настоящим событием в
моей жизни, Заратустра был Фаустом Ницше, и мой "номер 2"  стал теперь очень
походить на  Заратустру,  хотя  разница между ними  была как между  кротовой
норой и Монбланом. В Заратустре, несомненно, было что-то болезненное.  А был
ли  болезненным мой "номер  2"? Мысль  об этом переполняла  меня ужасом, и я
долгое время отказывался  признать это; но  она  появлялась снова  и снова в
самые неожиданные  моменты,  и  каждый раз я ощущал  физический  страх.  Это
заставило меня задуматься всерьез. Ницше обнаружил свой "номер 2" достаточно
поздно, когда ему  было за  тридцать, тогда как мне он был знаком с детства.
Ницше говорил наивно и неосторожно о том, о чем говорить не  должно, говорил
так,  будто это  было вполне  обычной  вещью. Я  же очень скоро заметил, что
такие разговоры ни к чему хорошему  не приводят. Как он мог, при  всей своей
гениальности, будучи еще молодым человеком, но уже профессором, - как он мог
приехать  в  Базель,  не  предполагая,  что  его  здесь  ждет?  Как  человек
гениальный,  он должен  был  сразу  почувствовать,  насколько  чужд ему этот
город. Я видел какое-то болезненное недопонимание в том, что Ницше, беспечно
и ни о  чем не подозревая, позволил "номеру 2" заговорить с миром, который о
таких  вещах  не  знал и не  хотел знать.  Ницше, как  мне казалось, двигала