возвышался бы хорошо укрепленный замок с высокой сторожевой башней - это мой
дом.  Он не  блистал  роскошью -  этот  небольшой дом с маленькими, обшитыми
деревом комнатами, с библиотекой, где любой мог найти  все, что стоит знать.
В замке хранилась коллекция оружия, а на бастионах стояли тяжелые пушки: его
охранял гарнизон из пятидесяти тяжеловооруженных воинов. В маленьком  городе
жили несколько сотен жителей, им управляли мэр и совет старейшин. Сам я  был
мировым судьей, посредником и советником и появлялся лишь время от  времени,
чтобы собрать суд. В порту, расположенном с материковой стороны, стояла  моя
двухмачтовая шхуна с несколькими пушками на борту.
     Nervus rerum  и  raison  d'etre  (сутью и  смыслом. - лат.,  фр.) 
всего
творения  был  секрет главной башни,  известный мне одному.  Последняя мысль
показалась мне удивительной: я представил себе тянущийся от зубчатых стен  в
подземелье тяжелый медный кабель из проволоки, толщиной в человеческую руку,
наверху  разветвленный,  как крона дерева,  или -  еще  лучше -  как главный
корень, перевернутый  кверху  и развернувшийся  в воздухе. Он втягивал нечто
непостижимое, нечто, идущее по медному кабелю в подземелье. Там  у меня была
установлена необыкновенная аппаратура, оборудована своего рода  лаборатория,
где  я добывал золото из таинственной субстанции, которую  медные "щупальца"
вытягивали  из  воздуха. Это была тайна,  о природе  которой я не имел  и не
хотел  иметь никакого  представления,  да и сам процесс  превращения был мне
совершенно безразличен. Смущенно и не  без некоторого страха мое воображение
обходило  все, что происходило в  этой  лаборатории. Существовал своего рода
внутренний  запрет:  считалось,  что  к  этому   нельзя   проявлять  слишком
пристальное внимание и нельзя спрашивать, что же, собственно, извлекалось из
воздуха.  Как  сказано  у  Гете  о  Матерях: "Предмет  глубок,  я трудностью
стеснен...".
     "Дух"  безусловно понимался  мной как нечто неизъяснимое, но в  глубине
души я не считал, что он существенно  отличается  от воздуха. То, что  корни
поглощали  и   передавали  по  медному  стволу,  было  некоторой  эссенцией,
превращающейся внизу,  в подвале, в золотые слитки. Я считал это не каким-то
хитроумным трюком, а тайной самой природы. К ней я относился с благоговением
и должен был  скрывать ее не только от совета старейшин, но  в  определенном
смысле и от самого себя.
     Долгая  и  утомительная дорога  в  школу и из  школы  чудесным  образом
сократилась.  Теперь,  выходя из нее, я  сразу  же оказывался в  замке,  где
постоянно  что-то  перестраивалось,  где  проходили заседания совета, судили
злодеев,  разрешали  споры, где  стреляли  пушки.  На шхуне  драили  палубу,
поднимали паруса.  Она  медленно,  подгоняемая  слабым  бризом, выходила  из
гавани,  огибая  скалистый  холм,  и  брала курс на  северо-запад.  Затем  я
неожиданно обнаруживал  себя на  крыльце  своего дома  -  так, будто  прошло
только несколько минут. Я выходил из моих фантазий словно из кареты, которая
мгновенно  доставляла  меня домой.  Это в высшей степени  приятное состояние
длилось несколько месяцев, но в конце  концов надоело.  Теперь моя  фантазия
казалась  смешной и глупой:  я стал  строить  замки и вовсе  не воображаемые
крепости  из  камешков, используя грязь вместо  извести  (наподобие крепости
Хенингена,  в  то время  еще  не разрушенной). Я  изучил  все  доступные мне
фортификационные планы Вобана и всю техническую терминологию. После Вобана я
обратился  к  современным   методам   создания   укреплений  и  пытался  при
ограниченных средствах выстроить всевозможные  модели. Более  двух  лет  это
занимало весь мой досуг, за это время моя склонность к естественным наукам и
конкретным вещам  значительно укрепилась за  счет ослабления позиций "номера
2".
     Пока мне так мало известно о реальных вещах, нет смысла, решил я, о них
задумываться. Одно дело  -  фантазии,  и  совсем другое - настоящие  знания.
Родители позволили мне выписать научный журнал, и  я читал его с увлечением.
Я отыскивал  и собирал юрские окаменелости, различные минералы, а кроме того
- насекомых, кости людей и мамонтов: первые - из общей могилы под Хенингеном
(1811),  вторые  - на  раскопках  в  рейнской  долине.  Растения  меня  тоже
интересовали, но с научной точки зрения. Я был убежден -  не знаю, почему, -
что их не  следует срывать и засушивать.  Для  меня они, пока росли и цвели,
были живыми существами, в них таился некий скрытый смысл, некая Божья мысль.
За  ними  следовало  наблюдать с  трепетом и  философской любознательностью.
Биолог  мог  бы  рассказать  о  них  много  интересного,  но  для  меня  это
существенного значения не имело. Что же на самом деле существенно - мне было
не вполне ясно. Как  они,  растения,  связаны  с христианской  верой  или  с
отрицанием  мировой  воли,   для  меня  было  непостижимо.   Они,  очевидно,
находились  в Божественном  неведении, которое лучше не нарушать. Насекомые,
по контрасту, были "неестественными"  растениями: цветами и плодами, которые
позволили  себе  ползать в  разные  стороны  на  лапках-ходулях,  летать  на
крыльях,  похожих   на  листья,  и  грабить  растения.  За   эту  незаконную
деятельность  они были приговорены к массовому уничтожению вроде карательных
экспедиций  по истреблению майских жуков и гусениц. Мое "сострадание ко всем
Божьим  тварям"  распространялось  исключительно  на  теплокровных животных.
Только  к лягушкам  и жабам я питал некоторую  слабость из-за их  сходства с
людьми.


        ¶Студенческие годы§