пышными бакенбардами. Видимо, ему я обязан не только жизнью, но и открытием 
своих 
способностей и их развитием.
     Абель объяснил мне, что я находился в состоянии летаргии, вызванной 
малокровием, 
истощением, нервными потрясениями. Его очень удивила открывавшаяся у меня 
способность 
полностью управлять своим организмом. От него я впервые услышал слово "медиум". 
Он 
сказал:
     - Вы - удивительный медиум...
     Тогда я еще не знал значения этого слова. Абель начал ставить со мной 
опыты. Прежде 
всего он старался привить мне чувство уверенности в себе, в свои силы. Он 
сказал, что я могу 
приказать себе все, что только мне захочется.
     Вместе со своим другом и коллегой профессором-психиатром Шмиттом Абель 
проводил 
со мной опыты внушения. Жена Шмитта отдавала мне мысленные приказания, я 
выполнял их. 
Эта дама, я даже не помню ее имени, была моим первым индуктором.
     Первый опыт был таким. В печку спрятали серебряную монету, но достать я 
должен был 
ее не через дверцу, а выломав молотком один кафель в стенке. Это было задумано 
специально, 
чтобы не было сомнений в том, что я принял мысленно приказ, а не догадался о 
нем. И мне 
пришлось взять молоток, разбить кафель и достать через образовавшееся отверстие 
монету.
     Мне кажется, с этих людей, с улыбки Абеля начала мне улыбаться жизнь. 
Абель 
познакомил меня и с первым моим импресарио господином Цельмейстером.
     Это был очень высокий, стройный и красивый мужчина лет 35 от роду - 
представительность не менее важная сторона в работе импресарио, чем 
талантливость его 
подопечных актеров. Господин Цельмейстер любил повторять фразу: "Надо работать 
и жить!.." 
Понимал он ее своеобразно. Обязанность работать он предоставлял своим 
подопечным. Себе он 
оставлял право жить, понимаемое весьма узко. Он любил хороший стол, марочные 
вина, 
красивых женщин... И имел все это в течение длительного ряда лет за мой счет. 
Он сразу же 
продал меня в берлинский паноптикум. Еженедельно в пятницу утром, до того как 
раскрывались ворота паноптикума, я ложился в хрустальный гроб и приводил себя в 

каталептическое состояние. Я буду дальше говорить об этом состоянии, сейчас же 
ограничусь 
сообщением, что в течение трех суток - с утра до вечера - я должен был лежать 
совершенно 
неподвижно. И по внешнему виду меня нельзя было отличить от покойника.
     Берлинский паноптикум был своеобразным зрелищным предприятием: в нем 
демонстрировались живые экспонаты. Попав туда в первый раз, я сам попросту 
испугался. В 
одном помещении стояли сросшиеся боками девушки-сестры. Они перебрасывались 
веселыми 
и не всегда невинными шутками с проходившими мимо молодыми людьми. В другом 
помещении стояла толстая женщина, обнаженная до пояса, с огромной пышной 
бородой. 
Кое-кому из публики разрешалось подергать за эту бороду, чтобы убедиться в ее 
естественном 
происхождении. В третьем помещении сидел безрукий в трусиках, умевший 
удивительно ловко 
одними ногами тасовать и сдавать игральные карты, сворачивать самокрутку или 
козью ножку, 
зажигать спичку. Около него всегда стояла толпа зевак. Удивительно ловко он 
также рисовал 
ногами. Цветными карандашами он набрасывал портреты желающих, и эти рисунки 
приносили 
ему дополнительный заработок... А в четвертом павильоне три дня в неделю лежал 
на грани 
жизни и смерти "чудо-мальчик" Вольф Мессинг.
     В паноптикуме я проработал более полугода. Значит, около трех месяцев 
жизни пролежал 
я в прозрачном холодном гробу. Платили мне целых пять марок в сутки! Для меня, 
привыкшего 
к постоянной голодовке, это казалось баснословно большой суммой. Во всяком 
случае, вполне 
достаточной не только для того, чтобы прожить самому, но даже и кое-чем помочь 
родителям.