Берлине...
     Несколько лет назад я прочитал роман Лиона Фейхтвангера "Братья Лаутензак".
 Один из 
братьев - действительно исторически существовавшее лицо, личный, так сказать, 
"ясновидящий" Адольфа Гитлера. Я знал этого человека - его настоящее имя 
Ганусен. Мне 
еще придется вспоминать о нем. Здесь я только хочу обратить внимание читателя 
на те строки 
этого романа, где Фейхтвангер рассказывает о первых проявлениях необыкновенных 
способностей Оскара Лаутензака - о его психологическом поединке с учителем. Не 
выучившего как следует урок Оскара должен вызвать учитель. Вот карандаш учителя 

остановился против его фамилии в списке... Вот он смотрит на Оскара и 
перебирает в памяти 
вопросы - о чем бы его спросить. Оскар знает из всего материала ответ только на 
один вопрос. 
И, глядя прямо в глаза учителю, твердит про себя: спроси это, спроси это... И 
задумавшийся 
учитель задает именно тот вопрос, который хочет маленький Оскар...
     Не знаю, кто рассказывал Фейхтвангеру этот эпизод, но он психологически 
удивительно 
точен. Именно так: в минуту максимального душевного напряжения обычно впервые 
проявляются способности к внушению. Такое произошло и со мной, когда я лежал на 
грязном 
полу под скамейкой вагона, идущего в Берлин. Кстати, это и не так уж трудно, 
это доступно 
почти каждому - внушить другому человеку, не знающему, какое из нескольких 
равноценных 
решений ему следует принять, предпочтение к тому или иному варианту... Может 
быть, и вы, 
если покопаетесь в памяти, вспомните подобное неосознанное внушение, сделанное 
вами или 
по отношению к вам... Мой первый, неожиданный для меня самого опыт внушения был 
куда 
труднее! Это было первое в моей жизни яркое проявление тех способностей, 
которые часто 
считают удивительными.
     Так кончилось мое детство. Пожалуй, точнее, у меня не было детства. Была 
холодная 
жестокость озлобленного жизнью отца. Была убивающая душу зубрежка в хедере. 
Только 
редкие и торопливые ласки матери могу я вспомнить тепло. А впереди была трудная 
кочевая 
жизнь, полная взлетов и падений, успехов и огорчений. Впрочем, вряд ли бы 
согласился я и 
сегодня сменить ее на любую другую.
     Берлин... Много позже я полюбил этот своеобразный, чуть сумрачный город. 
Конечно, я 
имею в виду довоенный Берлин; в последние десятилетия я не был в нем. А тогда, 
в мой первый 
приезд, он не мог не ошеломить меня, не потрясти своей огромностью, людностью, 
шумом и 
абсолютным, как казалось, равнодушием ко мне... Я знал, что на Драгунштрассе 
останавливаются люди, приезжавшие из нашего городка, и нашел эту улицу. Вскоре 
я 
устроился посыльным в доме приезжих. Носил вещи, пакеты, мыл посуду, чистил 
обувь.
     Это были, пожалуй, самые трудные дни в моей нелегкой жизни. Конечно, 
голодать я умел 
и до этого, и поэтому хлеб, зарабатываемый своим трудом, был особенно сладок. 
Но уж очень 
мало было этого хлеба! Все кончилось бы, вероятно, весьма трагически, если бы 
не случай...
     Однажды меня послали с пакетом в один из пригородов. Это случилось 
примерно на 
пятый месяц после того, как я ушел из дома. Прямо на берлинской мостовой я упал 
в голодном 
обмороке. Привезли в больницу. Обморок не проходит. Пульса нет, дыхания нет... 
Тело 
холодное... Особенно это никого не взволновало и никого не беспокоило. 
Перенесли меня в 
морг... И могли бы легко похоронить в общей могиле, если бы какой-то студент не 
заметил, что 
сердце у меня все-таки бьется. Почти неуловимо, очень редко, но бьется...
     Привел меня в сознание на третьи сутки профессор Абель. Это был 
талантливый психиатр 
и невропатолог, пользовавшийся известностью в своих кругах. Ему было лет 45. 
Был он 
невысокого роста. Помню хорошо его полное лицо с внимательными глазами, 
обрамленное