формы собора кажутся не столько воплощением мистического духа средневековья, 
сколько воплощением механики XIV в. Спускаясь затем мимо Златой улички - 
ремесленного квартала средневековой Праги, Эйнштейн видел сохранившиеся жилища 
и 
обстановку людей, которые, накопляя эмпирические знания, подготовляли 
Возрождение, новую картину мира и в конце концов блестящий взлет 
рационалистического "классического идеала". Прага навевала воспоминания о 
провозвестниках "классического идеала". В построенной в начале XV в. Тынской 
церкви находится гробница Тихо Браге, проведшего в чешской столице последние 
годы своей рано прервавшейся жизни. Здесь он оставил Иоганну Кеплеру 
колоссальные по объему записи астрономических наблюдений. Эйнштейн ходил по 
камням города, где были сделаны открытия, лежащие в основе классической картины 

мироздания.

Среди друзей, которых приобрел Эйнштейн в Праге, был молодой писатель Макс Брод.
 
В истории идей и открытий Брод искал психологические черты выдающихся людей 
своей родины. Филипп Франк рассказывает, что, работая над образами Тихо Браге и 

Кеплера, Брод почувствовал общность характеров Эйнштейна и Кеплера [8]. Он 
написал новеллу "Искупление Тихо Браге". Трудно сказать, насколько верен в ней 
образ Кеплера, но всем было очевидно, что Брод придал ему черты Эйнштейна, 
обаяние которого Брод испытывал на себе в то время. Прочитав новеллу, Нернст 
сказал Эйнштейну: "Кеплер, это вы".

8 Frank, 85.

150

В новелле Брода Кеплер, равнодушный к жизненным благам, к земным утехам, 
черпает 
радость в поисках научной истины. Он возражает Тихо Браге, который хочет 
согласовать астрономическую систему с церковными догмами. Какова бы ни была 
астрономическая гипотеза - следует думать о ней самой, а не об императорской 
милости. Образ Кеплера был близок Эйнштейну не только подобной репликой, но и 
тем ощущением мировой гармонии, которым пронизано творчество пражского 
астронома.

По "мускулатуре мысли" - в данном случае механико-математической - трудно 
указать мыслителя одного ранга с Кеплером. Он превосходил всех мыслителей 
своего 
поколения и своим отчетливым стремлением найти причины существующей структуры 
Солнечной системы. Законы Кеплера - первый непоколебимый камень, вошедший в 
фундамент науки нового времени, он не будет поколеблен и впредь при перестройке 

фундамента. На нем зиждется массив ньютоновой механики.

Но Кеплер не оказал такого преобразующею воздействия на духовную жизнь 
человечества, как Галилей. И не только потому, что галилеева идея инерции была 
ключом к повой пауке, и не в силу единства, последовательности и ясности идей 
Галилея, исключавших кеплеровы туманные грезы о "музыке сфер". Научный 
темперамент Кеплера тянул его к уединенным вычислениям. В них, конечно, 
потенциально содержались все духовные и материальные потрясения, вызванные 
созданием однозначной механической картины мира, рационалистической критикой и 
всем, что из этого вытекало. Но общественные бури лежали до поры до времени в 
ящике Пандоры, каким оказался новый взгляд па природу. Кеплер не был 
общественным борцом, законы Кеплера не были знаменем общественной борьбы.

Галилей был не только автором прозрачно-ясной картины мира, но и борцом за ее 
признание. Он хотел не только узнать истину о мире, но и возвестить эту истину.

Через тридцать с лишним лет после "Искупления Тихо Браге" Макс Брод выпустил 
роман "Галилей в плену" и отправил его Эйнштейну. В июле 1949 г. он получил 
письмо, излагавшее, помимо прочего, взгляд Эйнштейна на борьбу Галилея против 
канонизированных догматов. "Что касается Галилея, я представлял себе его иным. 
Нельзя сомневаться в том, что он страстно добивался истины - больше, чем кто-
либо иной. Но трудно поверить, что зрелый человек видит смысл в воссоединении 
най-

151

денной истины с мыслями поверхностной толпы, запутавшейся в мелочных интересах. 

Неужели такая задача была для него важной настолько, чтобы отдать ей последние 
годы жизни... Он без особой нужды отправляется в Рим, чтобы драться с попами и 
прочими политиканами. Такая картина не отвечает моему представлению о 
внутренней 
независимости старого Галилея. Не могу себе представить, чтобы я, например, 
предпринял бы нечто подобное, чтобы отстаивать теорию относительности. Я бы