насколько они превышают нас по блеску" [1].

1 Frank, 305.


В этом замечании чувствуется некоторая досада физика, ищущего необходимый ему 
аппарат и сталкивающегося с работами, блестящими по форме, но вносящими скудный 

вклад в собственно физические представления. Однако изощренность и строгость 
математической мысли у самых крупных мыслителей Гёттингена была связана с очень 

глубоким проникновением в ее физические истоки. Идею экспериментального решения 

вопроса: "какая

133

геометрия из возможных, т.е. непротиворечивых, геометрий соответствует 
реальности", мы встречаем и у Гаусса, и у Римана, и у гёттингенцев, 
современников Эйнштейна. В числе ученых, работавших в те годы в Гёттингене и 
обладавших "душою чисто гёттингенской" (в отличие от пушкинского героя, здесь 
дело не сводилось к идеальным романтическим порывам), были Герман Мипковский, 
Давид Гильберт, Феликс Клейн, Эмма Нётер, для которых теория относительности 
стала исходным пунктом блестящих математических обобщений.

Рассматривая математические исследования первой четверти XX в. в широком 
историко-культурном плане, видишь, как в работах названных гёттингенских ученых 

слились две струи научного прогресса. Разработка практически неприменявшихся 
концепций обоснования геометрии, изощренные, тонкие и строгие определения - все 

это, наконец, слилось с физической идеей, для которой указанное направление 
математической мысли стало рабочим аппаратом. Для этого, может быть, и 
требовался гениальный физик, мысль которого не была отягощена грузом 
традиционных философских и математических концепций пространства и времени.

Гильберт говорил: "На улицах нашего математического Гёттингена любой встречный 
мальчик знает о четырехмерной геометрии больше Эйнштейна. И все же не 
математикам, а Эйнштейну принадлежит то, что было здесь сделано" [2].

2 Frank, 206.


Гильберт объяснял это тем, что Эйнштейн не воспринял традиционного 
математическою и философского наследства в вопросе о пространстве.

Идея физической реальности некоторой новой, нетрадиционной, может быть 
парадоксальной, может быть неевклидовой, геометрии появилась у Лобачевского, 
Гаусса и Римана. Но она не стала физической теорией. Математика в своем 
развитии 
излучает некоторые "виртуальные" физические концепции; они поглощаются самой 
математикой подобно виртуальным фотонам, которые поглощаются тем же самым 
излучившим их электроном. Соответственно и физика излучает "виртуальные" 
математические образы, которые не становятся исходными точками новых 
направлений 
математической мысли.

134

Но теперь все получилось не так. Математика столкнулась с физической теорией, 
которая могла наполнить конкретным физическим содержанием соотношения 
четырехмерной геометрии. Очень важно, что речь шла не о феноменологическом, а 
субстанциальном содержании. Когда Пуанкаре, исходя из теории Лоренца, в которой 

постоянство скорости света не было субстанциальным, разработал очень общий и 
остроумный математический аппарат теории относительности, это не дало такого 
толчка и физике и геометрии, как идея Минковского, исходившего из 
субстанциального постоянства скорости света и открытой Эйнштейном 
субстанциальной неразрывности пространства и времени.

Минковский показал, что принцип постоянства скорости света может быть выражен в 

чисто геометрической форме. Он ввел уже знакомое нам понятие "события" 
(пребывания частицы в данный момент в данной пространственной точке) и 
представил "событие" в виде точки с четырьмя координатами (три пространственные 

координаты - место "события" - и четвертая координата, обозначающая время 
"события", измеренное особыми единицами). Такую точку Минковский назвал мировой 

точкой. Движение изображается последовательностью мировых точек - мировой