данный момент, но и производную по времени от ее координат, скорость частицы. 
Чтобы судить о движении научной мысли, нужно знать не только, до какой точки 
она 
дошла, какой ответ она дала на стоявшие перед ней вопросы, но и какова ее 
скорость,

291

ее градиент, а это связано не только с ответами, но и с новыми вопросами, с 
модификацией и углублением старых вопросов, со всем, что адресовано будущему и 
продолжает жить, когда данный ответ, данная точка, достигнутая наукой, уходит в 

прошлое. Аналогия с движущейся частицей здесь недостаточна, потому что наука 
движется не только под действием внешнего поля, а в значительной мере спонтанно,
 
в результате внутренних коллизий. Впрочем, быть может, и частица движется так 
же.

Если видеть в истории науки - даже в самых прочных, достигших ранга очевидности 

и действительно в основном нерушимых концепциях - накопление, углубление и 
модификацию вопросов, вновь и вновь адресуемых будущему, то историческая 
ретроспекция превращается в дискуссию с мыслителями прошлого и каждый из этих 
мыслителей прошлого выступает, "как живой с живыми говоря".

Какими бы примитивными знаниями ни был ограничен кругозор Аристотеля, Демокрита 

и Эпикура, тем не менее аристотелева проблема "фтора" (уничтожения) и "генезис" 

(возникновения) в связи с движением живет поныне; демокритова проблема 
"реального небытия" - пустоты - не может устареть; проблема превращения 
эпикуровых "кинем" в непрерывное движение остается проблемой и сейчас: эти 
живые 
коллизии прошлого, адресованные нам и сопряженные с направлением, скоростью, 
градиентом научного развития, оказываются бессмертными.

Именно так подходил Эйнштейн к мыслителям прошлого и прежде всего к Ньютону. 
Такая точка зрения не исключает собственно исторического интереса к тому, что 
ограничивало позитивные ответы науки. Эйнштейн писал, обращаясь к Ньютону: "Ты 
нашел путь, который в твое время только и был возможным..." Но эта фраза 
написана после нескольких страниц вполне современной беседы с Ньютоном о вполне 

современных вопросах и начинается она, как мы помним, личным обращением: 
"Прости 
меня, Ньютон..."

Коэн пишет, что его поразило следующее. Эйнштейн видел в Ньютоне мыслителя XVII 

в. Позитивные решения принадлежали ему, а также следующим двум столетиям. 
Нерешенные вопросы, противоречия и проблемы XVII в. принадлежат и будущим векам.
 
Они-то и вызывают у Эйнштейна ощущение бессмертия Ньютона и возможность 
обсуждать с ним, как с живым, проблемы мироздания.

292

Тот, кто беседует с бессмертными, приобщается к бессмертию. Ощущение живого 
сотрудничества с прошедшими и грядущими поколениями исследователей мира 
вызывает 
у Эйнштейна столь характерное для него спокойное отношение к той конкретной 
форме, которую получила схема основных закономерностей бытия под его пером. Он 
знал, что единая теория поля как конкретное решение может исчезнуть, не 
достигнув степени однозначной физической теории. В своих беспрецедентных по 
интенсивности поисках Эйнштейн относится к проблематичности найденного с 
тяжелым, подчас трагическим чувством, но никогда у него не было ощущения 
безнадежности. Он знал, что проблема будет решаться, усложняться и вновь 
появляться в науке, что исчезновение данного конкретного решения будет смертью 
во имя истины, непрерывно развивающейся и поэтому бессмертной.

У Эйнштейна наука была в такой степени содержанием жизни, что с отношением к 
науке было очень тесно связано отношение к собственной судьбе, к своей жизни и 
к 
своей смерти. В конце жизни в автобиографическом наброске 1955 г. и в 
"некрологе" 1949 г. он не столько подводил итоги, сколько намечал перспективы. 
Впрочем, как уже говорилось, итоговая оценка своей жизни никогда не 
интересовала 
Эйнштейна.