радия,  его лечебная сила против  страшной  болезни,  -  которые дали ученые
авансом этим людям, их не удовлетворяют. Радиоактивность они относят к числу
уже достигнутых побед, хотя она находится еще в зачатке, и заняты не столько
тем, чтобы помочь ее развитию, сколько смакованием подробностей ее рождения.
Они  стремятся  вторгнуться  в интимную жизнь удивительной  пары, вызывающей
различные  толки  своим обоюдным  дарованием,  кристально  чистой  жизнью  и
бескорыстием. Жадное стремление этой толпы копаться в жизни ее  кумиров и ее
жертв  отнимает  у  них единственные драгоценности,  которые хотелось  бы им
сохранить: внутреннюю сосредоточенность и тишину.
     В газетах наряду с фотографиями Пьера и Мари и заметками вроде "Молодая
женщина,   необычного  вида,   хрупкого   сложения",  "Очаровательная  мать,
сочетающая благородные чувства с умом, любознательным к  непостижимому", "Их
восхитительная дочка" или  упоминаниями о Диди - их коте, свернувшемся перед
печкою в столовой, появляются красноречивые описания флигеля или лаборатории
- тех убежищ, где оба Кюри хотели бы одни чувствовать их прелесть и знать их
стыдливое  убожество.  Домик  на  бульваре  Келлермана  оказывается "жилищем
мудреца",  "кокетливым  домом,  вдалеке  от  центра,  в  Париже,  незнаемым,
особенным, под сенью укреплений, -  домом, где приютилось искреннее  счастье
двух великих ученых". Не забыт был и сарай:

     За Пантеоном, на узкой, темной и безлюдной улице, какие изображаются на
офортах, иллюстрирующих  старинные  и мелодраматические романы, улице Ломон,
стоит  мрачное обшарпанное здание,  похожее  на  сарай, - это Школа физики и
химии...
     Я   прошел  двором   с  дрянным   забором,   жестоко  пострадавшим   от
превратностей погоды, затем под каким-то  одиноким сводом и очутился в сыром
тупике, где умирало втиснутое в дощатый угол кривое дерево. Здесь вытянулись
в  ряд похожие на хижины строения,  длинные, низкие, застекленные: внутри  я
заметил  маленькие  прямые язычки пламени  и  стеклянную  аппаратуру  разных
видов... Никакого звука: полная и грустная тишина,  которую  не нарушал даже
шум  города.  Наугад я постучал в дверь и вошел  в  лабораторию,  поражающую
своею  незатейливостью: пол земляной, бугристый,  стены покрашены известкой,
крыша  из дранки,  свет  слабо проникает сквозь  запыленные  окна.  Какой-то
молодой человек,  склонившийся  над  сложным  аппаратом,  приподнял  голову.
"Месье  Кюри там", - сказал он.  И тотчас снова принялся  за работу.  Прошло
несколько минут. Было холодно. Из крана  падали капли  воды. Горели  два-три
газовых рожка.
     Наконец появился  высокий, худой мужчина, с костлявым лицом, с  жесткой
седоватой бородой, в маленьком потрепанном берете. Это  и был  месье Кюри...
(Поль Акер. Эхо Парижа.)

     Кюри напрасно стараются отказывать  репортерам, не  пускать их к себе в
дом,  запираться  в своей жалкой  лаборатории,  ставшей  исторической: ни их
работа, ни они сами не принадлежат уже самим себе.  Их быт, вызывавший своею
скромностью  удивление и уважение  самых прожженных  газетчиков, приобретает
известность, становится общественным достоянием, превосходной темой газетной
статьи:

     Мне  хочется  отметить здесь одну черту характера месье  Кюри. А именно
его полное бескорыстие  и  скромность во всем. Это  высокий блондин,  немого
сутулый, с  выражением исключительной кротости в  глазах;  он пришел к славе
еще молодым, но известность не опьянила его; кроме своих работ и круга своих
теплых семейных отношений этот ученый, этот  мастер науки занят только одной
заботой.  Ему хотелось бы,  чтобы  его ученики  и те  молодые люди,  которые
придут вслед за ними с целью посвятить себя тяжелому научному труду, не были
остановлены заботами о материальной стороне жизни. Он забывает о собственных
трудностях, о напряженных усилиях совместно со своей супругой, мадам Кюри, и
думает   лишь  об  одном:  быть  может,  где-нибудь  во  Франции  существуют
исследователи,  достойные внимания,  никому не  ведомые  дарования,  которые
никогда не  будут  в  состоянии  что-либо  создать только  потому,  что  они
вынуждены забрасывать свои научные занятия из-за необходимости добывать хлеб
насущный...
     Я не в силах передать ни истинную красноречивость, ни горячее волнение,
с каким  месье Кюри сказал  мне это. Заметьте, никто другой  не говорит  так
просто,  я  бы  сказал, так  добродушно.  Вот почему  Пьер  Кюри заслуживает
большего,  чем наше удивление,  он имеет  право на всеобщую  симпатию. (Эжен
Тебо. Маленькая республика.)

     Слава  - какое  это  удивительное  зеркало!  То  отображает  верно,  то
искажает, как кривые зеркала в аттракционах общественных парков, рассеивая в
пространстве  множество изображений отдельных  лиц  со  всеми их мельчайшими
жестами... Жизнь обоих Кюри  доставляет модным  кабаре материал для сценок в
обозрениях: газеты объявили, что Кюри нечаянно потеряли частицу из их запаса
радия,  и тотчас Монмартский  театр ставит  скетч, где изображается, как оба
Кюри, запершись в своем сарае,  не впускают никого, сами готовят себе пищу и
комически  обыскивают   каждый   уголок,  чтобы   найти   пропавшую  частицу
вещества...
     Вот как описывает это событие Мари.
     Мари - Юзефу Склодовскому: