решили  погубить ее. Германия, Россия,  Австрия расчленили  многострадальную
Польшу  и в три приема поделили между  собой  добычу. Поляки восстали против
угнетателей,  но все  напрасно:  оковы, державшие их узниками, сделались еще
теснее. После героического восстания 1831 года царь Николай I предписал  для
"русской" Польши суровые меры наказания. Патриотов сажали в тюрьмы,  толпами
отправляли в ссылку, а их имущество конфисковывали.
     В  1863  году  новое  восстание,  и снова  катастрофа.  Против  царских
винтовок  повстанцы шли с косами, дубинами  и пиками. Полтора года отчаянных
боев... И вот на укреплениях Варшавы стоят пять виселиц с  телами повешенных
вождей восставшей Польши.
     Со времени этой  драмы  пускаются в  ход все средства, чтобы  подчинить
Польшу,  которая  не  хочет умирать. В то время как мятежники, закованные  в
кандалы, тянутся  в  снежную Сибирь, целая волна  руссификаторов -  служащих
полиции,  чиновников, учителей - нахлынула в страну. Их задача -  следить за
поведением поляков, преследовать  их религию, запрещать подозрительные книги
и газеты и постепенно отучать от родного  языка. Короче говоря, убивать душу
целого народа.
     В  каждом  учебном  заведении  Польши  гнездится  глубокий  антагонизм,
который   под   наигранной    любезностью   противопоставляет    побежденных
победителям.  Иванов  на  Новолипской  улице  в  особенности ненавистен.  Он
безжалостен  к польским  учителям, обязанным  преподавать на  русском  языке
детям родной страны.  В  своем служебном рвении  директор Иванов, хотя и был
большим  невеждой,  лично   просматривал  сочинения  гимназистов,  выискивая
"полонизмы", которые проскальзывали иногда у мальчиков из младших классов.
     Его  отношение  к  Склодовскому  заметно  охладело  с того  дня,  когда
субинспектор, защищая одного из учеников, спокойно заявил: "Господин Иванов,
если  ребенок и  допустил ошибку, то, разумеется, по недосмотру.  Ведь вам и
самому случается,  притом довольно  часто, делать ошибки  в русском языке. Я
убежден, что вы, так же как этот ребенок, делаете их не нарочно..."

     * * *

     Когда Зося  с  Маней  пришли  домой из сада  и  пробирались в отцовский
кабинет, госпожа  Склодовская  шила ботинки. Никакой  труд  она  не  считала
зазорным для себя. С тех  пор как материнские заботы и болезнь  принудили ее
сидеть  дома,  она выучилась сапожному ремеслу, и  благодаря этому  ботинки,
которые так быстро снашивают дети, обходятся Склодовским не дороже стоимости
кожи. Жизнь дается нелегко...
     - Эта пара - для тебя, Манюша. Увидишь, какие они выйдут миленькие!
     Маня  смотрит, как материнские  руки  вырезают подошву  и  продергивают
дратву. Отец сидит в любимом кресле  рядом с  матерью. Хорошо бы забраться к
нему  на  колени, развязать  галстук,  тщательно  затянутый  ровным  бантом,
покрутить  каштановую бородку, завершающую слегка обрюзгшее лицо, на котором
играет такая добрая улыбка...  Но нет! Уж очень скучный разговор у взрослых!
"Иванов...  полиция... царь... ссылка... заговор... Сибирь..." Ежедневно  со
времени своего  появления  на  свет  Маня слышит эти слова. Инстинктивно она
отдаляет необходимость осознать их.
     Ребенок весь уходит в  детские  мечты и сразу отвлекается от родителей,
от их дружеской беседы, в которую вторгаются по временам  или скрипучий звук
ножниц,  режущих кожу, или удары молотка,  вгоняющего гвоздь.  Подняв носик,
она ходит туда-сюда по  комнате, иногда останавливается,  чтобы поглазеть на
предметы, особенно ей милые.
     Рабочий  кабинет  ее отца  -  самая  красивая комната  в квартире семьи
Склодовских, во всяком случае самая интересная для Мани. Большой французский
секретер  красного  дерева и  кресла эпохи  Реставрации, крытые  неизносимым
красным бархатом, внушают ей почтение. Все  эти вещи  такие  чистенькие, так
блестят!  Когда  Манюша  подрастет  и пойдет  в школу, ей  отведут  место за
большим  отцовским письменным  столом,  вокруг которого все дети усаживаются
после обеда и  готовят уроки к завтрашнему дню. В глубине кабинета  на стене
висит  величественный портрет какого-то епископа в массивной золоченой раме,
приписываемый, впрочем только  Склодовским,  кисти  Тициана, но  Маню  он не
очень  привлекает.  Гораздо  больше занимают ее часы  на  бюро  - блестящие,
пузатые, отделанные ярко-зеленым малахитом, а  также  столик, привезенный из
Палермо  в прошлом году  ее  двоюродным  братом:  верхняя плоскость  столика
служит  шахматной доской, причем  клетки сделаны из разноцветного мрамора  с
прожилками.  На  этажерке стоит саксонская чашка  с изображением добродушной
физиономии Людовика ХVIII.  Мане  тысячу  раз  твердили, чтобы она  даже  не
прикасалась к  этой  чашке,  поэтому  она  старательно  обходит  этажерку  и
останавливается перед самыми дорогими и милыми ей вещами.
     Это,  во-первых, стенной барометр  с позолоченными  стрелками  на белом
циферблате.  По определенным  дням  отец прилежно его  чистит и  выверяет  в
присутствии детей.
     Во-вторых, витрина, где на полках  лежат какие-то удивительные  изящные
инструменты. Тут и  стеклянные трубки, и  весы, и образцы  минералов, и даже
электроскоп с золотым  листком. В былое время учитель  Склодовский носил эти
предметы на свои занятия. Но с  той поры, когда правительство  распорядилось
сократить  количество  уроков,  отведенных  на  естественные науки,  витрина
заперта.
     Маня не  может представить,  для чего нужны  все  эти  так волнующие ее
игрушки.  Однажды  днем, когда она  разглядывала  их, встав на цыпочки, отец