- Что касается меня, то я прежде всего накрыла б его крышкой.
     На этом заключении домашней хозяйки и закончился урок в тот четверг.
     Дверь отворяется, служанка вносит огромный запас хлебных рожков, плиток
шоколада, апельсинов для коллективной закуски.
     Следя за каждым шагом Мари Кюри, газеты весело подсмеиваются над вводом
(на весьма ограниченное время  и под строгим наблюдением) сыновей и  дочерей
ученых в научные лаборатории:

     Это  маленькое  общество, едва умеющее читать и  писать, -  пишет  один
обозреватель, - имеет полное  право  пользоваться  приборами, конструировать
аппаратуру, проводить химические опыты... Сорбонна и дом на улице Кювье пока
не взорвались, но надежда на это еще не потеряна!"

     Через два года наступил конец коллективному  обучению. Родители слишком
перегружены  собственной  работой,  чтобы уделять  время этой  затее.  Детям
предстоит сдача экзамена на степень  бакалавра, поэтому  они  должны  пройти
установленную программу  обучения. Мари  выбрала для  старшей дочери частную
школу - коллеж Севинье, где количество  уроков значительно сокращено. В этом
превосходном заведении  Ирен  и  закончит свое среднее образование,  а позже
здесь будет учиться Ева.

     * * *

     Оказались ли плодотворными эти  трогательные попытки Мари  дать свободу
развитию индивидуальных способностей у своих дочерей с детства? И да, и нет.
"Коллективное  обучение"  дало старшей  дочери за счет  общего гуманитарного
образования  высокую  научную культуру, какой она не получила бы ни  в какой
средней школе.  А  нравственное воспитание? Было бы  прекрасно, если бы  оно
могло изменить в  корне  природу  человека, но  я не думаю, чтобы  благодаря
нашей  матери  мы стали  много лучше.  Тем  не  менее некоторые  достоинства
укоренились в нас прочно: любовь к труду в  тысячу раз больше у моей сестры,
чем  у  меня;  определенное равнодушие  к деньгам;  инстинкт  независимости,
дававший нам обеим  уверенность, что при любых обстоятельствах мы сумеем без
посторонней помощи выйти из затруднительного положения.
     Борьба  с  грустным  настроением, успешная у Ирен, плохо  удается  мне.
Несмотря  на  старания моей матери, пытавшейся помочь  мне в этом, я в  годы
моей юности не  была  счастливой.  Только в  одном  отношении Мари  одержала
полную победу: ее дочери обязаны ей хорошим здоровьем, физическим развитием,
любовью  к спорту.  Вот все лучшее, чего  достигла в  нашем  воспитании  эта
высокоинтеллигентная и великодушная женщина.

     * * *

     Не  без  опасения  я   попыталась  определить  те  принципы,   которыми
руководствовалась  Мари  в своих первоначальных отношениях  с нами. Я боюсь,
что  они  вызовут представление  о  ней, как  о человеке методичном,  сухом,
педантичном. На самом деле она была совсем другой. Женщина, желавшая сделать
нас  неуязвимыми,   сама  по   своей  нежности,  утонченности  была  слишком
предрасположена к страданию. Та, что отучала нас быть ласковыми, несомненно,
хотела бы, не признаваясь себе в этом, чтобы мы еще больше целовали и нежили
ее. Желая сделать нас нечувствительными, Мари вся сжималась от огорчения при
малейшем  признаке  равнодушия к ней  самой. Она никогда не испытывала  нашу
"нечувствительность",   подвергая    нас   наказанию   за    наши   шалости.
"Классические" наказания в  виде невинного шлепка,  стояния в углу,  лишения
сладкого у нас не применялись. Не  бывало также ни домашних сцен, ни криков:
наша мать не терпела повышенного тона ни в радости, ни в  гневе.  Как-то раз
Ирен надерзила, тогда Мари решила  дать ей урок - не говорила с ней ни слова
в  течение двух дней.  И  для нее, и для Ирен  все  это  время  стало тяжким
испытанием, но из  них двоих наказанной казалась Мари: расстроенная, она как
потерянная бродила по дому и страдала больше, чем ее дочь.
     Как и  многие дети,  мы,  несомненно,  были эгоистами  и мало  обращали
внимание на оттенки чувств. Тем не менее мы замечали и обаяние, и сдержанную
нежность, и скрытое благоволение  той,  которую мы,  начиная с  первых наших
строчек  к  ней,  забрызганных  кляксами,  во  всех  наших маленьких  глупых
письмах,  хранившихся  у  Мари  до  самой ее смерти  в  пачке,  перевязанной
кондитерской ленточкой, называли  "дорогой", "милой", "дорогой и милой"  или
чаще всего "милой Мэ".
     Милая, очень  милая Мэ, почти неслышная, говорившая с  нами  чуть ли не
робко,  не  стремившаяся  внушать ни страха, ни обожания  к себе. Милая  Мэ,
которая в течение длинной череды годов  нисколько не стремилась открыть нам,
что  она  не обычная мать семейства,  как прочие,  и  не обычный  профессор,
целиком погруженный  в  свою  работу, а  исключительное существо  здесь,  на
Земле.
     Никогда  Мари Кюри не старалась  возбудить в  нас  гордость ее научными
успехами, ее  славой. Да разве могло прийти ей  в голову, что она  при  всей
своей  чудесной  научной карьере  являлась  олицетворением  сомнения в себе,
самоотречения и скромности?
     Мари Кюри - своей племяннице Ганне Шалай, 6 января 1913 года:

     ...Ты  пишешь,  что хотела бы прожить целый  век,  а  Ирен уверяет, что