Меншиков в своем дневнике незадолго до высадки  неприятеля  в  Крыму  писал:
"Увы, какие генералы и какие штаб-офицеры! Ни малейшего не заметно понятия о
военных  действиях  и  расположении  войск  на  местности,  об  употреблении
стрелков и артиллерии.  Не  дай  бог  настоящего  дела  в  поле".  Ухтомский
отмечает настойчиво все громадное превосходство моряков, воспитанных  школой
Лазарева,   Нахимова,   Корнилова,   Истомина,   над   армейскими   частями,
сражавшимися рядом с матросами на севастопольских бастионах (хоть солдаты  и
не уступали  морякам  в  личном  бесстрашии).  Чем  выше  был  чин  военного
начальника в армейских войсках, тем менее обыкновенно начальник годился  для
командования  в   бою.   Фронтовое   учение   и   шагистика   совсем   убили
самостоятельность  в   русской   армии.   На   вылазках,   где   командовали
обер-офицеры, можно было всегда рассчитывать  на  успех,  но  чуть  вылазкой
распоряжается штаб-офицер или полковник - верная неудача; такие  же  были  и
генералы... Еще к этому надо добавить, что во время командования  Меншикова,
когда можно было многое наладить  по  укреплению  Севастополя,  от  военного
министра Долгорукова не видно было никакого содействия".
   И меньше всего можно было ждать  помощи  от  главнокомандующего  армии  и
флота князя Меншикова.
   "Кто были помощниками мне? Назовите мне хоть одного генерала, - жаловался
князь Меншиков в доверительной беседе с полковником Меньковым. - Князь  Петр
Дмитриевич (Горчаков,  брат  преемника  Меншикова,  князя  М.Д.  Горчакова)?
Старый  скряга  в  кардинальской  шапке!  Или  всегда  пьяный   Кирьяков   и
двусмысленной преданности к России Жабокритский, или,  наконец,  бестолковый
Моллер?.. Остальные, мало-мальски к чему-либо  пригодные,  все  помешаны  на
интриге! Полагаю, что, будучи далеко от солдата, я не  сумел  заставить  его
полюбить себя; думаю, что и в этом помогли мне мои помощники".
   Меншиков жаловался на своих генералов и  сваливал  вину  за  многие  свои
неудачи на их бездарность и  невежество.  Ни  в  чем  не  виновен  и  вполне
безгрешен только он один, сам Александр Сергеевич.
   Возмутительнее всего, что он клеветал на своих солдат, обвиняя их  иногда
в недостатке стойкости.
   К  русским  матросами  солдатам  и  к  тем  людям,  которые  являлись  их
настоящими вождями в этой кровавой и яростной борьбе, неприятель был гораздо
справедливее. Французский главнокомандующий, сам храбрый и  стойкий  солдат,
маршал Канробер до конца жизни в беседах с близкими с восторгом вспоминал  о
тех, кого так мало  ценил  русский  главнокомандующий  Меншиков:  "С  какими
противниками имели мы дело?" Маршал Канробер, рассказывает  его  друг,  даже
сорок лет спустя при этом вопросе поднимался в кресле и, глядя на нас своими
огненными глазами, восклицал: "Чтобы понять, что такое были наши противники,
вспомните о шестнадцати тысячах моряков,  которые,  плача,  уничтожали  свои
суда с целью загородить проход и которые заперлись в казематах бастионов  со
своими пушками, под командой своих адмиралов Корнилова, Нахимова,  Истомина.
К концу осады от них осталось восемьсот человек,  а  остальные,  и  все  три
адмирала, погибли у своих пушек..."
   Канробер особенно отмечает  также  и  севастопольских  рабочих:  "Генерал
Тотлебен  для  выполнения  своей  технической  задачи  нашел   в   населении
Севастополя, сплошь состоявшем из рабочих или служащих в морском ведомстве и
в арсеналах, абсолютную преданность делу. Женщины и  дети,  как  и  мужчины,
принялись рыть  землю  днем  и  ночью,  под  огнем  неприятеля,  никогда  не
уклоняясь. А наряду с этими рабочими и моряками солдат, особенно  пехотинец,
снова оказался таким, каким мы его узнали в битвах при Эйлау и под Москвой".
   Чтобы  найти  достойное  сравнение,  Канробер,  знаток  военной  истории,
называет именно эти два кровопролитнейших сражения наполеоновской эпопеи,  в
которых храбрость и стойкость русской  пехоты  изумили  Наполеона  I  и  его
маршалов.
   Черствый, раздражительный, завистливый и  насмешливый  Меншиков  все-таки
должен был в первые месяцы осады считаться с очевидностью: с тем, что  после
смерти Корнилова Севастополь держится (если не говорить о главном,  то  есть
об упорстве и героизме,  проявляемых  подавляющим  большинством  защитников,
матросов, солдат и рабочих) на Нахимове, Тотлебене и Истомине.
   Среди бездарных начальников, среди звезд генералитета, прославившихся чем
угодно, но  только  не  военными  заслугами,  эти  три  человека,  дружно  и
согласованно  действовавшие,  представляли  собой  могучую  силу.   Меншиков
отлично знал (при его бесспорном уме и огромной опытности он даже не мог  не
знать), что талантливый, одаренный самостоятельным мышлением  человек  может
при николаевской системе иной раз выйти в генералы, если ему повезет и  если
он не попадется на глаза и на замечание у царя или у Василия Долгорукова. Но
чтобы человек с  такими  качествами  попал  на  командующий,  в  самом  деле
руководящий пост - это было в обыкновенное время абсолютно невозможно,  Кому
же и было это понимать, как не князю Меншикову? Мало ли он сам  сбыл  с  рук
таких  неудобных  адмиралов  и  генералов!  Ему  ли  было  не   знать   этот
"вырубленный лес", с которым великий поэт Некрасов сравнил двор и  окружение
Николая после 14 декабря!
   Но вот в стороне от большого  света,  где-то  на  задворках  империи,  на
Черном  море,  Михаил  Петрович  Лазарев  создал  какие-то  свои,  несколько
подозрительные традиции,  воспитал  этих  Корниловых  Нахимовых,  Истоминых,
как-то вовсе не подходящих ни по росту, ни  по  масти  к  общеустановленному
"нормальному" образцу.  И  вдруг  грянула  грозная  война,  и  оказалось,  к
прискорбию князя Меншикова, что  в  ненормальные  времена  общеустановленный
нормальный образец никуда не годится. Что же делать? Меншиков скрепя  сердце