должен был несколько разредить свои посещения, а Нахимов  занялся  бастионом
специально, и занялся вплотную. Положение  было  такое:  французы  направили
сейчас же, после первой грандиозной общей бомбардировки 5 октября 1854 года,
главные свои усилия на этот ближе всех выдвинутый к ним  бастион.  Послушаем
командира  этого  бастиона,  капитана  1-го  ранга  Реймерса:   "От   начала
бомбардирования и, можно сказать, до конца его четвертый  бастион  находился
более всех под выстрелами неприятеля, и не проходило дня в продолжение  всей
моей восьмимесячной службы, который бы оставался без пальбы.  В  большие  же
праздники французы на свои места сажали турок и этим не давали нам ни минуты
покоя. Случались дни и ночи, в которые на наш бастион падало до  двух  тысяч
бомб и действовало несколько сот орудий..."
   Уже после первых дней осады  и  бомбардировки,  собственно,  бастион  был
ямой,  где  защитники  без  всякого  прикрытия,  если  не   считать   жалких
брустверов, истреблялись систематически огнем французских батарей. Нахимов в
полном смысле слова стал создавать бастион - и создал  его.  "В  первые  два
месяца на четвертом бастионе не было блиндажей для команды и  офицеров,  все
мы помещались в старых казармах; но когда неприятель об  этом  разведал,  то
направил  на  них  выстрелы  и  срыл  их.   Вообще   внутренность   бастиона
представляла тогда ужасный  беспорядок.  Снаряды  неприятельские  в  большом
количестве валялись по всему бастиону; земля для исправления брустверов  для
большей поспешности бралась тут же, около орудий, а потому вся  кругом  была
изрыта и представляла неудобства даже для ходьбы".
   Нахимов решил,  что  без  блиндажей  бастиону  конец.  "Адмирал  Нахимов,
приходя ко мне, каждый раз  выговаривал:  обратить  внимание  на  приведение
бастиона в порядок и устройство блиндажей. Но мне казалась эта работа  тогда
невозможной, так как под сильным огнем и беспрерывным разорением  брустверов
нам едва  хватало  времени  поспевать  к  утру  с  исправлением  повреждений
брустверов", - продолжает Реймерс. И при этих невероятных условиях  блиндажи
были созданы, и люди получили хоть какое-нибудь прикрытие.
   Бастион был занят в значительной мере матросами, для  которых  величайшей
наградой  были  слова,  сказанные  Нахимовым  после  постройки  блиндажей  и
приведения  бастиона  в  порядок:  "Теперь  я  вижу,  что   для   черноморца
невозможного ничего нет-с".
   Нахимов приносил на  бастион  Георгиевские  кресты,  которые  и  раздавал
особенно отличившимся за последние несколько суток. "Нахимов, приходя первое
время к нам на бастион, подсмеивался над тем, кто при пролете штуцерной пули
невольно приседал: что вы мне кланяетесь?" Нахимовские  порядки,  заведенные
им во флоте, были заведены и  на  бастионах  Севастополя,  и  это  не  очень
нравилось армейскому командному составу:  "...армейские  офицеры  удивлялись
тому, что наши матросики, не снимая шапки, так свободно говорят с нами и что
вообще у нас слаба дисциплина. Но на самом деле они впоследствии убедились в
противном, видя, как моментально,  по  первому  приказанию,  те  же  матросы
бросались исполнять самые опасные работы. Солдаты,  поступившие  к  оружиям,
делались совершенно другими людьми, видя отважные выходки матросов".  Таковы
точные  и  правдивые  показания  командира  четвертого  бастиона   Реймерса,
сделанные им перед тем, как осколок бомбы вывел и его из строя.
   Отношения,  заведенные  Нахимовым  во  флоте,  сохранялись   всецело   на
севастопольских бастионах, и если можно назвать бытом ежедневное и еженощное
пребывание под  французскими  и  английскими  бомбами,  ядрами,  ракетами  и
штуцерными пулями, то нахимовский быт оставался прежним.  Предоставим  слово
очевидцу: "Особенной популярностью у севастопольцев пользовалось бессмертное
имя Павла Степановича Нахимова, так как у моряков не принято  было  величать
своих  начальников  и  офицеров   по   чинам.   Ни   ваше   благородие,   ни
превосходительство вовсе не употреблялось в объяснениях, а звали  начальство
просто по имени и отчеству...
   ...Как сейчас вижу этот незабвенный тип: верхом  на  казацкой  лошади,  с
нагайкой в правой руке, всегда при шпаге и адмиральских эполетах на флотском
сюртуке, с шапкой, надетой почти на затылок, следует он, бывало, до бастиона
верхом, в сопровождении казака. Панталоны без штрипок вечно собьются у  него
у коленей, так что из-под них выглядывают голенища и белье, ему и горя  мало
- на подобные мелочи он не обращал внимания. Останавливаясь у подошвы нашего
бастионного кургана,  Павел  Степанович  по  обыкновению  слезал  с  лошади,
оправлял панталоны и шествовал по бастиону пешком.  "Павел  Степаныч!  Павел
Степаныч!" - зашумят, бывало, радостно матросы, и  все  флотское  как  будто
охорашивается, желая показаться молодцеватее  своему  знаменитому  адмиралу,
герою Синопа. "Здравия желаем,  Павел  Степаныч,  -  отзовется  какой-нибудь
смельчак из группы матросов, приветствуя своего любимого командира.  -  "Все
ли здоровы?" - "Здоров, Грядка, как  видишь",  -  добродушно  ответит  Павел
Степанович, следуя дальше. "А что, Синоп забыл?" -  спрашивает  он  другого.
"Как можно! Помилуйте, Павел Степаныч! Небось и теперь почесывается  турок!"
- усмехается матрос. "Молодец!" -  заметит  Нахимов.  Либо,  потрепав  иного
молодца по плечу, сам завязывает разговор, расспрашивая о французах".
   Героев было много и среди солдат тоже; солдаты тоже умирали бестрепетно и
безропотно, не хуже матросов. Но  губительная  система,  заведенная  Павлом,
продолженная Александром и Аракчеевым, Николаем и  Михаилом,  Сухозанетом  и
Клейнмихелем, Чернышевым и  Долгоруковым,  развращала  и  ослабляла  русскую
сухопутную армию.
   Вот что писал один из защитников Севастополя, капитан Ухтомский, в  своих
черновых заметках, конечно, не надеясь, что они  когда-нибудь  увидят  свет:
"Солдаты, превращенные  в  машины,  знали  только  один  фронт;  князь  А.С.