Долгоруковым о сдаче  Севастополя,  а  другое  -  отдать  на  русском  языке
Нахимову и его матросам, Тотлебену и его саперам и землекопам-рабочим приказ
о передаче города французам и англичанам.  Он  ведь  знал,  конечно,  о  тех
настроениях, о  которых  повествовал  впоследствии  Ухтомский,  говоря,  что
"между моряками прямо обвиняли (начальника штаба) в равнодушии к делу и чуть
ли не в измене". И он, ни на  что  не  решаясь,  продолжал  себе  из  своего
"прекрасного далека",  сначала  из  Бельбека,  потом  из  Северной  стороны,
которую он из любезности к военному министру Долгорукову, не очень  твердому
в русском  языке,  называет  "Severnaja",  наблюдать  за  тем,  как  Нахимов
Тотлебен, Истомин, Хрулев и их  матросы  и  солдаты  бьются  и  погибают  на
севастопольских редутах.
   Меншиков был умнее  и  если  не  чище,  то  брезгливее  Долгорукова,  но,
конечно, и военный министр, и все те, жизнь которых "протекала так  приятно"
в окрестностях Зимнего дворца до 1853 года, были своими,  родными,  близкими
для Меншикова. А "боцман", "матрос" Нахимов,  инженер  Тотлебен;  худородные
Корнилов или Истомин были ему  совершенно  чужды  и  определенно  неприятны.
Общего языка с ними он не только не нашел, но и не искал. Эти чужие ему люди
сливались с той серой массой грязных и голодных матросов и солдат, с которой
Ментиков уже окончательно ровно ничего общего не имел и не хотел иметь.
   Лично  честный  человек,  Меншиков  прекрасно  знал,   какая   вакханалия
воровства происходит вокруг войны, знал, что солдаты либо  недоедают  часто,
либо отравляются заведомо  негодными  припасами.  Знал  и  грабителей,  даже
изредка называл их по фамилии. Но не все ли равно? Грабителей так много, что
не стоит и возиться.
   Матросы и солдаты всегда интересовали Меншикова так мало, что  он  просто
по своей инициативе почти никогда и не осведомлялся, что они едят  и  вообще
едят ли они.
   Деньги, отпускавшиеся миллионами, разворовывались по дороге,  и  то,  что
доходило до рот, получалось с огромным опозданием.
   Полнейшая,  абсолютная   безнаказанность   была   при   князе   Меншикове
гарантирована всем ворам, взяточникам, казнокрадам.
   И  матросы  и  солдаты  чувствовали  упорное  и  решительное  не   только
нерасположение, но и прямое недоверие  к  Меншикову,  готовы  были  поверить
любому слуху, чернящему главнокомандующего.
   "Матросы называли князя  Меншикова  "анафемой",  а  войска  называли  его
князем Изменщиковым".
   Моряки не хотели всерьез верить, что князь Меншиков - адмирал  над  всеми
адмиралами; армейские военные не  понимали,  почему  он  генерал  над  всеми
генералами; ни те, ни другие не могли главным образом взять в  толк,  почему
он  главнокомандующий?  И  напрасно  его  хвалили,  старались   впоследствии
приписать его непопулярность чьим-то интригам и  уже  совсем  неосновательно
усматривали со стороны Меншикова какие-то "старания" заслужить любовь армии.
Ни интриг не было, ни "стараний" не проявлялось.
   Нахимов и Корнилов очень хорошо понимали, что по всем  своим  одиннадцати
должностям, по которым Меншиков пользуется  доходом  и  мундиром,  он  ровно
ничего не делает, но что губительнее всего его пребывание  именно  на  посту
морского министра и главнокомандующего Черноморского флота.
   "Прекрасные, братец, есть ребята между моряками... меня они  не  любят  -
что делать: не угодил"  -  так  снисходительно  и  развязно  отзывался  этот
развлекавшийся то дипломатией,  то  войной  петербургский  знатный  барин  о
людях, которым суждено было все же прославить Россию, несмотря  на  то,  что
царь наградил их таким верховным командиром. Солдатам он тоже "не угодил".
   Совсем не тот дух царил в оставленном армией  Севастополе.  Вот  одно  из
многочисленных свидетельств очевидцев: "Под вечер я удостоился  увидеть  еще
раз адмирала Корнилова, который принял меня очень любезно, дал мне лошадь  и
сам провел по главнейшим частям оборонительной линии.  Отрадно  было  видеть
тот контраст, какой существовал между настроением защитников  Севастополя  и
унылыми обитателями Бельбекского лагеря. Здесь (в Севастополе)  все  кипело,
все надеялось если не победить, то заслужить в предстоящем  решительном  бою
одобрение и признательность  России;  там  все  поникло  головой  и  как  бы
страшилось приговора отечества и современников".
   Меншиков к концу 1854 года совсем махнул рукой  на  оборону  Севастополя.
"Севастополь падет в обоих случаях: если неприятель, усилив  свои  средства,
успеет занять бастион N 4 и также  если  он  продлит  осаду,  заставляя  нас
издерживать порох. Пороху у нас хватит только на несколько дней, и, если  не
привезут свежего, придется  вывезти  гарнизон"  -  таковы  были  перспективы
Меншикова в начале ноября 1854 года.
   О военном министре, князе Василии Долгорукове, с которым он  так  ласково
переписывался,  Меншиков  выражался  в  том  смысле,  что   "князь   Василий
Долгоруков имеет тройное отношение к пороху: он пороху не нюхал,  пороху  не
выдумал и пороху не посылает в Севастополь". Но дальше этой выходки Меншиков
не пошел и больше ничего против Долгорукова не предпринял.
   К  этому  прибавилось  и  отсутствие  подвоза  продовольствия,  то   есть
полуголодное существование солдат. Но в Севастополе под  ядрами  работали  с
прежним упорством и гнали от себя всякую мысль о сдаче города,

Глава 6

   С первого дня  бомбардировки  Нахимов  и  Тотлебен  ежедневно  бывали  на
четвертом бастионе, но Тотлебен, занятый постройкой и поправкой  укреплений,