городом Дриссой и деревней Шатрово, он имел в своем тылу многоводную реку, что 
неминуемо бы привело войска к катастрофе в случае отступления. Перед фронтом же 
его произрастал обширный лес, в котором наступающий неприятель мог скрытно от 
русских и безопасно для себя сосредоточиться. Воистину другую, более опасную 
ловушку для нашей армии трудно было придумать. Генерал Ермолов, которого в эти 
дни Александр I соблаговолил назначить начальником штаба 1-й Западной армии, с 
горькою иронией писал по этому поводу: «Знаменитый лагерь, так заблаговременно 
предначертанный, толикого напряжения ума г. Фуля стоивший, согласию стольких 
отличнейших из наших генералов бытием своим обязанный, французами был назван 
памятникам невежества, и против истины сей возразить никто не дерзает».

Именно Ермолов открыто и громогласно высказался 1 июля в Дрисском лагере в 
присутствии государя о тех пагубах, которые грозят 1-й армии в случае, если она 
останется в этом опасном месте. Его поддержали Барклай-де-Толли и прочие 
генералы. С этим выводом наконец согласился и государь. Даже Фуль, 
присутствовавший здесь же, но своему обыкновению нечесанный, распаренный и 
красный, ничего вразумительного не мог возразить, а лишь, брызгая слюной, 
бормотал что-то о незабвенных традициях Фридриха Великого...

Буквально же на другой день 1-я Западная армия, покинув «ловушку Фуля», начала 
переправу через Двину и двумя маршевыми колоннами двинулась по направлению к 
Витебску, где предполагался новый пункт соединения со 2-й армией Багратиона.

Где-то на полпути к этому пункту стало известно, что государь тихо и крадучись, 
по глухому ночному часу покинул в Полоцке действующие войска и в сопровождении 
графа Аракчеева, адмирала Шишкова, министра полиции генерала Балашова и еще 
нескольких особо доверенных лиц, не сделав никаких распоряжений по армии, отбыл 
в Москву, а оттуда будто бы намеревается отправиться в Петербург. Спешный 
отъезд этот, очень похожий на бегство, произвел на армию весьма тягостное 
впечатление.

Армия Барклая продолжала движение к Витебску. Туда же, намереваясь во что бы то 
ни стало навязать ему генеральное сражение до подхода Багратиона, а потом 
навалиться всеми силами и на последнего, устремился Наполеон.

О том, как развиваются события на севере, князь Багратион, продолжающий 
находиться между двух огней, тяжело и яростно отбивающийся от постоянно 
наседавшего на него с трех сторон противника и продолжавший продвигаться к 
востоку, не знал почти ничего. Связь его с 1-й армией в эту пору осуществлялась 
крайне затруднительно, а чаще совсем отсутствовала. Душу Петра Ивановича 
обуревали самые мрачные предположения и предчувствия. Поспешного отступления 
армии Барклая он, как ни старался, не мог постичь. Угрожающее положение, 
сложившееся на военном театре, не чем иным, как изменою, Багратион объяснить не 
мог.

Позднее Денис Давыдов прочитает его письма, посланные в эти дни генералу 
Ермолову, который сохранит их с почтением и бережностью. В этих отрывистых, 
писанных прямо на марше письмах клокотала болью, обидой и гневом неукротимая и 
так легко ранимая душа князя Багратиона:

«...России жалко! Войско их шапками бы закидало. Писал я, слезно просил: 
наступайте, я помогу. Нет! Куда вы бежите? За что вы срамите Россию и армию? 
Наступайте, ради бога! Ей-богу неприятель места не найдет, куда ретироваться.

Они боятся нас, войско ропщет, и все недовольны. У вас зад был чист и фланги. 
Зачем побежали? надобно наступать; у вас 100 тысяч. А я бы тогда помог. А то вы 
побежали; где я вас найду?.. Мы проданы, я вижу, нас ведут на гибель; я не могу 
равнодушно смотреть. Уже истинно еле дышу от досады, огорчения и смущения».

В другом письме:

«...Министр более не мог меня уже огорчить, как огорчил, и полно! Прощайте. Вам 
всем Бог поможет, и дай вам Бог все; а мне пора в чужой хижине оплакивать 
отечество по мудрым распоряжениям иноверцев».

Прочитав эти тревожные и неистово-горькие послания, Денис Давыдов вспомнит, 
сколь созвучны были в период отступления его собственные мысли и чувства 
умонастроениям и тягостным предположениям князя Багратиона. И сам он тогда тоже 
все чаще с непримиримой глухой яростью думал об измене. И не раз на уста его в 
этой связи невольно явилось имя Барклая-де-Толли...

Впоследствии, конечно, тщательно анализируя и сопоставляя события и факты 
начала кампании, Давыдов поймет и со стыдом и раскаянием убедится в поспешной 
неправоте своих суждений о действиях главнокомандующего 1-й Западной армии. Он 
по достоинству сумеет оценить и феноменальную твердость духа, и не только 
полководческий, но и высочайший нравственный подвиг шотландца Барклая, 
сумевшего последовательно и до конца исполнить свой долг перед Россией среди 
почти всеобщей хулы и оскорбительного недоверия к нему со стороны своих же 
соратников...