ему подчиненную, в первую очередь расквитаться с нами пожелает. Его нам прежде 
всех остальных и ждать надобно.

— Уж коли Турно турнули, то пан Рожнецкий не возьмет нас на рожон! — неожиданно 
бойко скаламбурил Давыдов.

Лица вокруг разом озарились улыбками.

— Ну и язык у тебя, Денис, — бритва! — восхищенно сказал Платов. — Эк ты 
слово-то как завить умеешь. Любо-дорого!..

И обернулся к своему адъютанту:

— Ситников, присказку сию про то, как Турно турнули и как Рожнецкий сам на 
рожон прет, надо бы в полки передать. Казакам это к сердцу придется. Веселое 
слово на войне и душу крепит, и саблю вострит.

...Как и предвидел атаман, на следующий день завяжется дело куда более жаркое, 
чем предыдущее.

Уязвленный Рожнецкий с побелевшим от нервного нетерпения лицом сам поведет 
вперед дивизию на крупных рысях, чтобы расквитаться с казаками за вчерашнюю 
дерзость.

Поляки будут спокойно пропущены за Мир, к деревне Симаково. И здесь с левого 
фланга на них устремятся в атаку конные полки Платова.

Ахтырские же гусары будут выведены генерал-адъютантом Васильчиковым на 
фронтальный удар.

Денис Давыдов хорошо запомнит травянистую лесную дорогу и выстроенные в боевую 
колонну застывшие в последнем напряженном ожидании эскадроны. Запомнит и тот 
миг, когда за ближайшими деревьями, наискось пронзенными солнечными лучами, 
наконец мелькнут синие мундиры польских улан и он, привстав на стременах 
собнаженными клинком в руке, разом выбросит из себя каким-то чужим и незнакомо 
звенящим голосом:

— Гуса-а-ры!.. Вперед!

И хлестнет по глазам влажная пахучая зелень, вскинется навстречу белый 
лошадиный оскал и чье-то опрокинувшееся куда-то вниз лицо с черным провалом 
орущего рта, и хлестнет почти в упор жаркий огонек пистолетного выстрела, и 
тяжело хрустнет отбитая и наотмашь перерубленная пика...

И все это смешается и сольется с поднятой до небес желтою и душною полевой 
пылью и закрутится в яростной, сумасшедшей карусели жестокого многочасового боя.


Денис будет скакать, рубить, стрелять, падать, подыматься и снова скакать, 
почти не помня и не ощущая себя.

И лишь вечером, среди неожиданно навалившейся глухой тишины вдруг почувствует 
тяжкую, чуть ли не обморочную усталость и с удивлением увидит и поймет, что 
сидит на чужой, незнакомой лошади, что кивер его наискось разрублен уланским 
палашом, а насквозь пропыленный, начисто потерявший первоначальный цвет ментик 
прострелен в четырех местах. На нем же самом не будет и царапины.

Страшный этот, забрызганный кровью, иссеченный неистовыми клинками и 
истоптанный конскими копытами день потом впишется в его судьбу сухими и 
лаконичными строками наградной реляции: «...Давыдов, по первому известию о 
приближении неприятеля, приняв в команду два эскадрона Ахтырского гусарского 
полка, ударил первый в эскадроны неприятельские и, пробившись по дороге сквозь 
лес, где неприятель упорно и сильно защищался, совершенно оные опрокинул...»

Возвращаясь к месту сбора полка, у подножия рыжего песчаного откоса неподалеку 
от Мира Давыдов увидел Платова. Должно быть, вконец умаявшийся, но счастливый, 
полулежа на раскинутом трофейном уланском вальтрапе, отирая со лба испарину и 
чему-то про себя ухмыляясь, он дописывал донесение о только что завершенном 
деле. Приметив острым глазом подполковника ахтырцев, призывно махнул рукою:

— Ты-то мне и надобен, Денис Васильевич. Очень кстати. Рад тебя видеть в добром 
здравии после сей жаркой заварухи. Я тут князя Петра Ивановича спешу порадовать 
новою кавалерийскою викторией. Глянул бы ты своим знающим оком, что я тут 
насочинял. В бумагах-тоя, сам знаешь, не того... А мои грамотеи все по эдакой 
брани поразлетелись. Вишь, покуда один твой племянничек со мною, да и тот, 
сердешный, совсем уморился...

Только тут Давыдов увидел прикорнувшего по соседству с Платовым на песке 
мальчика лет десяти-одиннадцати в густо покрытом желтоватою пылью гусарском 
мундирчике. Подложив под щеку ладонь, он крепко спал, не сняв даже кивера.