праздных обывателей самого разного звания и сурово вопрошать о том, почему сей 
люд болтается без дела. Тех, кто пытался что-либо перечить, без разговору 
волокли на съезжую «для выяснения». Особливо доставалось всяческим модникам и 
франтам: с них либо прямо на улице, принародно, либо в участке срывали круглые 
французские шляпы, безжалостно срезали почитаемые Павлом Петровичем якобинскими 
отложные воротники, в клочья полосовали жилеты и спарывали с сапог отвороты, в 
которых император тоже усматривал явные признаки вольнодумства.

Для наглядной видимости порядка по всей северной столице спешно устанавливались 
полосатые будки, а у многочисленных мостов — такие же шлагбаумы, глянцево 
крашенные на прусский образец бело-черно-красною краскою.

Громко заговорил Павел Петрович и о необходимом пресечении столь 
распространенного в империи мздоимства и других злоупотреблений. С этою целью 
по многим казенным местам назначались разного рода ревизии, инспекции и 
проверки. Строжайше запрещено было использовать нижних военных чинов, а заодно 
и статскую канцелярскую мелочь в услужении по домам, дачам и деревням 
государственных мужей и сановников. Кроме того, государь назначил два дня в 
неделю, в которые всякий подданный без различия своего положения и звания мог 
явиться прямо к нему с просьбой или жалобой. Правда, заслышав про такое 
нововведение, потянулись было к нему мужики с обидами на помещиков, но после 
того, как первые же из них за свои челобитные по царскому слову были нещадно 
выпороты на Сенной площади, охотников на жальбу и прошения более не находилось.

Нещадная борьба за дисциплину и порядок повелась и в армии. Первыми тяжелую и 
жесткую императорскую длань ощутили на себе столичные гвардейские офицеры, 
привычно щеголявшие до сей поры в модных французских фраках и бальных башмаках, 
а в мундиры облачавшиеся лишь изредка, поскольку долгим пребыванием в полках 
себя не обременяли. Теперь же они принуждены были неотлучно торчать в казармах 
и потеть на плацу, где свирепые гатчинские унтеры обучали их прусскому гусиному 
шагу и ружейным артикулам наравне с новобранцами. Даже своей нарядной 
тонкотканой светло-зеленой формы гвардия была отныне лишена, ей были предписаны 
темно-зеленые общевойсковые мундиры из толстого сукна. Обязательны были теперь 
и все те же прусские букли обочь висков, дурацкие косички, наверченные на 
жесткую гнутую проволоку и украшенные серебряным галуном и большою черною 
петлицею шляпы такого несуразного покрою, что они сваливались с головы при 
маршировке...

О «золотом веке» Екатерины, сладкогласно воспетом Державиным, Капнистом и 
Дмитриевым, теперь никто не поминал. Новое же царствование теперь официально 
именовалось «Возрождением».



Вести о петербургских переменах очень скоро достигли и Грушевки, где 
по-прежнему стоял на расквартировке Полтавский легкоконный полк Василия 
Денисовича Давыдова. Первым привез их сюда бывший в столице в отпуску добрый 
знакомый отца секунд-майор Иван Афанасьевич Шпербер, успевший там каким-то 
образом сцепиться с пьяным гатчинским драгунским ротмистром и его приятелями и 
во избежание скандала поспешивший уехать к своему полку до срока.

— Веришь ли, Василий Денисович, — возбужденно рассказывал он отцу, — злы, аки 
волки, весь Петербург во страхе держат. Ранее над ними подсмеивались, за то они 
и мстят люто всему белу свету, властью-то заручившись. Кто в доброе время в 
гатчинцы шел? Известное дело кто — неучи, да голодранцы, да пьяницы. Окромя 
фрунту, они ничего не ведают и ведать не желают. А государь их с гвардиею 
уравнял, чин в чин, чего доселе и не бывало. Полковником гвардии, как ты знаешь,
 лишь сама матушка императрица числилась. А теперь таких-то полковников 
объявилось разом как собак нерезаных. Одним словом, ни фамилии старинные добрые 
ныне не в чести, ни заслуги воинские, на ратном поле добытые. Ежели и у нас все 
тем же порядком пойдет, Василий Денисыч, то не вижу другого спасения от эдакого 
сраму, как чин свой положить, да в деревню...

— Ну что ж, — неопределенно вздыхал посерьезневший полковник Давыдов, — поживем 
— увидим...

Поначалу, однако, для Василия Денисовича новое царствование сверкнуло улыбкою 
фортуны. В то время как многие боевые офицеры лишались по малейшему поводу, а 
то и без повода должностей и званий либо отправлялись в ссылку вместе со своими 
частями, командир Полтавского легкоконного полка был зван в Петербург для 
получения так давно жданного им бригадирского чина. В столице среди других 
вновь произведенных он был принят самим Павлом Петровичем, а потом 
представлялся императрице Марии Федоровне. Однако возвратился он домой без 
особой радости, к которой ранее так был всегда склонен, а каким-то молчаливым и,
 должно быть, удрученным.

— Да что это с тобою, Василий Денисович, — сразу что-то почуяв сердцем, 
встревожилась Елена Евдокимовна, — ты как будто и не счастлив вовсе 
высочайшею-то милостью?