|
И закуски, и обеденные блюда Суворову, видимо, пришлись по вкусу. Он ел с
аппетитом, подхваливая каждое кушанье. Матушкины глаза влажнели от удовольствия.
Лишних, а тем более деловых разговоров за столом генерал-аншеф не любил, а
потому обед проходил в чинной тишине и спокойствии. Лишь после того как трапеза
завершилась, Суворов снова оживился и первый же завязал непринужденный разговор.
Прежде всего начал хвалить калмыцкого саврасого коня, предоставленного ему на
эти дни полковником Давыдовым. Лошадь подобной же редкой силы и резвости, по
его рассказу, попадалась ему лишь раз, в сражении при Козлуджей.
Денис был рад несказанно: саврасым, на котором он вихрем гонял по маковым полям
и низинным лугам, восторгался сам Суворов!
Через некоторое время генерал-аншеф простился с гостеприимным Давыдовским домом
и в коляске уехал в лагерь, где перед отъездом в Херсон издал лаконичный приказ
по результатам кавалерийских маневров с оценкою выучки и действия легкоконных,
конно-егерей и карабинеров: «Первый полк отличный, второй полк хорош; про
третий ничего не скажу; четвертый никуда не годится».
У Давыдовых этот приказ отозвался всеобщим удовлетворением: отец был счастлив,
матушка Елена Евдокимовна творила благодарственную молитву господу, а Денис с
Евдокимом преисполнились великой гордости, ибо под нумером первым, как все
ведали, в этих учениях значился Полтавский легкоконный полк...
После отбытия графа Александра Васильевича на перекладных к своей главной
квартире Василий Денисович забрал себе на память его оставшуюся в лагере легкую
и простую курьерскую тележку, на которой он сюда перед тем приехал. Этой
тележке, заботливо хранимой отцом многие годы и в Малороссии, и в Москве, и в
их подмосковном сельце Бородине, суждено будет сгореть вместе со всею усадьбою
во время знаменитого Бородинского сражения...
Никакой иной доли для себя, кроме той, которую предначертал ему великий Суворов,
маленький Денис и не желал, и не представлял. Он крепко и окончательно
уверовал в то, что непременно станет военным. Горячее и пылкое воображение
отчетливо рисовало ему яростные баталии и лихие кавалерийские сшибки.
Лик переменчивой фортуны
Давно ль? — и сладкий сон исчез!
И гимны наши — голос муки,
И дни восторгов — дни разлуки!
Вотще возносим к небу руки,
Пощады нет нам от небес!
Кн. П. А. Вяземский
Шестого ноября 1796 года, тусклым и знобливым осенним днем-нерассветаем,
неожиданно для всех, так и не приходя в сознание после апоплексического удара,
почила в бозе императрица Екатерина II. Еще накануне на проходившем у нее малом
эрмитаже[11 - Малый эрмитаж — неофициальный прием у императрицы.] была она, по
своему обыкновению, и здорова, и галантна, и весела, как всегда, подтрунивала
над записным дворцовым острословом Львом Александровичем Нарышкиным...
В Петербург, будто в неприятельский город, хмуро и недоверчиво вступили
гатчинские войска дождавшегося наконец своего часа Павла Петровича. Крутой нрав,
жестокосердие и неистовое сумасбродство его были хорошо всем ведомы. И двор, и
высшие вельможи и чины пребывали в великом смятении и панике: что-то теперь
будет, что станется?..
Хорошо памятуя завет своего кумира прусского короля Фридриха II о том, что
подданных надобно брать в руки не медля, не давая им для раздумья ни часу,
наследник-цесаревич, стуча по навощенным паркетам толстою суковатою тростью,
когда утонувшее в душных пуховиках тело матери еще не успело окончательно
застыть, повлек за собою перепуганную и оглушенную печальным известием сановную
толпу в дворцовую церковь и привел ее к присяге после зачтения спешно
написанного разворотливым генерал-прокурором графом Самойловым манифеста о
кончине Екатерины и вступлении на престол Павла I...
Павел I рассудил, что до него дисциплины и порядка не было у российских
подданных ни в чем — ни в службе, ни в нравственности, ни в одежде. Его борьба
с всеохватным общественным разгильдяйством началась с того, что посланные по
его приказу по петербургским улицам и прешпектам полицейские и драгуны начали
отлавливать среди бела дня близ гостиных рядов, модных магазинов и лавок
|
|