соседей-полуночников, он, куривший у окна на сон грядущий последнюю трубку, 
полуобернулся и живо откликнулся:

— Милости прошу. Открыто! Я еще не сплю.

Дверь бесшумно растворилась. На пороге с ворохом смутно белеющих в полумраке 
цветов стояла Аглая. В восторженном порыве Денис шагнул ей навстречу. С мягким 
шуршаньем осыпались на пол цветы, и вкруг его шеи обвились быстрые и прохладные,
 пахнущие то ли рекою, то ли туманом руки. Горячая кровь хмельно ударила ему в 
голову...

...К счастью, столь рискованное посещение Аглаей комнаты Дениса никаких толков 
в доме не вызвало. Ее утреннего возвращения, видимо, никто не заметил, а может 
быть, кто и увидел, но не счел возможным о сем происшествии обмолвиться.

У Дениса, маявшегося тревогой и слабым запоздалым раскаянием, отлегло от сердца.


Аглая же была в этот день еще прекраснее и веселее. Она звонко смеялась, 
полыхала горящими устами, щебетала песенки Буадьё, осыпала милостями своих 
подобострастных и млеющих от восторга поклонников и окончательно обезоруживала 
своим изяществом и утонченной светской непринужденностью местных ревнивых жен и 
строгих матерей. Причем среди прочих гостей она теперь явно отдавала 
предпочтение кряжистому и плотному драгунскому подполковнику, у которого по 
сему случаю от избытка удовольствия густо алели уши.

На Дениса она. в этот день не взглянула ни разу. А он же, к удивлению своему, 
не впал в уныние и не вскипел глухою ревностью.

— О femme, femme! Creature faille et decevante[26 - О женщина, женщина! 
Создание слабое и обманчивое (франц.).], — вздохнул он с улыбкой и, уединившись 
в своей комнате, пол которой все еще был усыпан полуувядшими белыми лилиями, 
сел писать стихи, посвященные ей — милой прелестнице и искусительнице Аглае.

		Если б боги милосердия
		Были боги справедливости,
		Если б ты лишилась прелестей,
		Нарушая обещания...
		Я бы, может быть, осмелился
		Быть невольником преступницы!
		Но, Аглая, как идет к тебе
		Быть лукавой и обманчивой!
		Ты изменишь — и прекраснее!
		И уста твои румяные
		Еще более румянятся
		Новой клятвой, новой выдумкой!..

Эти стихи, туманно озаглавленные «Подражание Горацию», Денис Давыдов подарит 
Аглае. Она будет в восторге.

— Отныне, кузен, я у вас в неоплатном долгу, — скажет она со всею своей 
обворожительностью. — И долг сей вы вправе требовать, когда вам 
заблагорассудится... Вы обессмертили мое лукавство и переменчивость. Мне теперь 
остается и далее следовать этим стихам и ни для кого не оставаться верною, 
кроме, разумеется, вас, мой милый Дени...



Пробыв в гостеприимной и праздничной Каменке девять дней, Денис Давыдов снова 
отбыл к Дунайской армии.

Князь Багратион, к которому он сразу же явился представиться по приезде, глянув 
на его цветущее прежним румянцем лицо и обретшие обычную веселость и живость 
глаза, сказал одобрительно:

— Про самочувствие твое и не спрашиваю. И так видно, что от злой кручины своей 
излечился полностью. Ну и ладно! Берись, дружок, за дела. А то я без тебя в 
бумагах зарылся, аки крот. От этих отчетов, путаных приказов да предписаний 
совсем измаялся, ума не приложу к истине.

Подготовив и укрепив должным образом войска, в августе Багратион начал 
решительные действия против турок. 18-го стремительным обходным маневром была 
зажата в клещи и яростным ударом с двух сторон взята давно мозолившая глаза 
князю Петру Ивановичу крепость Мачин. Через четыре дня столь же скорым захватом 
Гирсова была отпразднована новая виктория. Затем разыгралось кровопролитное 
сражение при Рассевате, где Багратион умело перехватил посланные к Дунаю для 
подкрепления отборные таборы турецкого низама[27 - Табор — отдельная часть, 
примерно равная батальону. Низам — регулярные султанские войска.] и разбил их в 
пух и прах. За отличие в этих победных баталиях Денису Давыдову, как он узнает 
позднее, снова будет жаловано все то же дежурное монаршье Благоволение...