С первых же туров дипломатической дуэли ловкий и оборотистый сэр Роберт Вильсон,
 конечно, явно переигрывал своего более тяжеловесного соперника. Он, как 
говорится, повел бой. Использовав свои многочисленные связи, англичанин 
разразился целым каскадом блестящих и стремительных выпадов. В ведущих 
петербургских салопах он с воодушевлением и искренним благородным гневом 
рассказывал достоверные подробности о личном участии Савари в кровавом 
злодействе, учиненном над бедным герцогом Энгиенским[20 - Герцог Энгиенский 
(1772—1804) — один из представителей королевской династии Бурбонов, по приказу 
Наполеона был арестован на чужой территории (в Бадене), обвинен без улик в 
роялистском заговоре и 21 марта 1804 года расстрелян в Венсеннском рву.]. Это, 
мол, он, а никто другой в сообществе с коварным Талейраном заманил в Бадене 
доверчивого бурбонского принца в западню. А приманкою послужила знаменитая 
актриса Веймер, которую по сцене величают «девицей Жорж» и которая уже давно 
значится в списке любовниц Наполеона... Будучи проницательным и осведомленным 
военным разведчиком, сэр Роберт Вильсон, видимо, знал то, о чем говорил.

Политическое убийство, возмутившее три года назад всю Европу, в том числе и 
сановный Петербург, получило стараниями английского дипломатического агента 
новую амурно-трагическую окраску и вызвало ярые эмоции в обществе, в первую 
очередь, конечно, у светских львиц. Тем более что был указан конкретный 
виновник преступного деяния.

Двери столичных гостиных, только что едва приоткрывшиеся нехотя, со скрипом, 
для Савари, тут же с глухим стуком захлопнулись перед «палачом герцога 
Энгиенского».

Однако верный подручный Бонапарта, несмотря на разящие удары, и не думал о 
ретираде. Он уступал своему супротивнику в проворности и связях, но зато 
превосходил его в упорстве и терпении.

Нацелившись на главнейшие великосветские «бастионы», Савари начал их 
планомерную и неторопливую осаду. Используя благосклонность государя, он далеко 
не сразу, но все-таки сумел добиться представления императрице-матери в 
Таврическом дворце. И хотя прием был подчеркнуто холоден и не продолжался и 
одной минуты, сам по себе факт этот получил огласку и возымел некое действие на 
умы. Это было, без сомнения, его победой. И немалой.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна, как известно, лишившись в зловещую 
мартовскую ночь своего супруга Павла I, сумела сохранить за собою положение, 
которому в России до сей поры не было примера. Хотя императором тогда тут жебыл 
провозглашен ее сын Александр, за нею остался и прежний ранг и все доходы и 
почетные права, ему соответствующие. Снискавшая еще во времена Екатерины II (и 
в пику ей!) уважение своей строгой семейной порядочностью и добродетелью, после 
злополучной ночи она прибавила к сему и ореол страдалицы. Заведование делами 
благотворительности укрепило мнение о ее милосердии и неустанной заботе о 
бедных и страждущих.

Двор ее, прозываемый в обществе Старым, большею частью размещался в дорогом 
вдовьему сердцу Павловске, где все и во дворце и в обширном парке было 
оставлено так же, как выглядело при незабвенном Павле Петровиче, однако пышные 
выезды в Петербург следовали часто, поскольку императрица-мать устраняться от 
многотрудных царственных забот не желала и за всем, что вершится в столице и в 
государстве, стремилась приглядывать бдительным и пристальным оком. С этим 
Александру I волей-неволей приходилось считаться.

Так что брешь, пробитая Савари в отношениях с императрицей-матерью, 
действительно стоила многого. И пусть Старый двор Тильзита пока не одобрил, а 
посему посланец крамольной Бонапартовой Франции для него как бы вовсе и не 
существовал, первая официальная встреча с Марией Федоровной вселяла в генерала 
кое-какие утешительные надежды.

Следующее наступление временный поверенный Наполеона предпринял на Стрельну, 
где в тридцати верстах от Петербурга пребывал в своей военизированной вотчине 
великий князь Константин.

Здесь Савари был встречен с распростертыми объятиями и с радостью убедился, что 
брат русского царя со времени тильзитского свидания окончательно офранцузился: 
Наполеона он считал своим богом, а Париж — раем. Выписанные из Франции 
садовники в белых клеенчатых фартуках лихо переиначивали стрельненский парк в 
миниатюрный Булонский лес.

Однако радость от посещения Стрельны у Савари вскорости начала быстро угасать, 
ибо он все полнее убеждался, что взбалмошного Константина не любит никто — ни 
армия, ни общество. В антипатии к нему даже враждующие меж собой группы и 
партии были единодушны. Савари понял, что в лице великого князя он вряд ли 
обретет себе надежного пособника для столь необходимого ему проникновения в 
высший свет.

Трезво, по полицейской привычке, оценив свои шансы и возможности, посланец 
Наполеона решил, что в данной ситуации продолжать действовать, так сказать, по