сплетенной интриги.

В том, что великосветский Петербург клокочет изнутри наподобие Везувия, Денис 
Давыдов вскорости убедился самолично.

Несмотря на разгар лета и на погожую погоду, установившуюся в северной столице 
с конца мая, почти никто из крупных сановников и дипломатов так и не начал 
дачного сезона. Лишь государь был в своей летней резиденции на Каменном острове.
 Сам же Петербург жил в каком-то тревожном и нервном ожидании неведомых событий,
 которые — в этом никто не сомневался — непременно должны были скоро произойти.

За внешним блеском и весельем посольских приемов, светских раутов и шумных 
загородных выездов Давыдов теперь все отчетливее различал и умело скрываемую 
озабоченность дипломатов, и вкрадчивую деловитость вельмож, старающихся 
выведать друг у друга тайные намерения, и явную растерянность кое-кого из 
придворных чипов, еще недавно неприступных и уверенных в себе, а ныне торопливо 
ищущих, к какой же группе или партии надобно примкнуть. Эти многочисленные 
группы и партии глухо враждовали меж собой, ибо каждая старалась заполучить для 
себя поболее влиятельных сторонников и в достижении цели не брезговала ничем — 
ни щедрыми двусмысленными посулами, ни облеченными в мягкую форму угрозами, ни 
утонченно-изысканной лестью.

Безоговорочно одобрявших замирение с французами было немного. Хотя 
санкт-петербургские газеты в официальных сообщениях и поведали о том, что в 
Тильзите русский царь и Наполеон заключили союз и поклялись в вечной дружбе, 
этому в столице как-то не особо верили. В витринах книжных лавок на Невском 
по-прежнему красовались выставленные еще во время кампании карикатуры на 
кровожадного корсиканского узурпатора, зловеще пожиравшего младенцев, а в 
многочисленных соборах и церквах с прежней гневной страстью в соответствии с 
постановлением Священного Синода, которое никто не отменял, провозглашали 
анафему «богопротивному антихристу Бонапартию». Поскольку правительство до сих 
пор так и не решилось опубликовать Тильзитский договор, то на бирже открыто 
говорили, что мир, может, вовсе и не заключен, а так просто болтают...

Вдохнув полной грудью порохового дыма петербургских салонов и распалившись 
всеобщим неудовольствием, громко заговорили о посрамленной чести русского 
оружия и только что вернувшиеся молодые гвардейские офицеры, еще недавно 
проклинавшие надоевшую им кампанию и рвавшиеся с берегов Немана к столичным 
увеселениям. У дворянской военной молодежи, правда, была и своя корысть: на 
время похода каждый из них, как известно, освобождался от обязанностей платить 
долги, а теперь им опять предстояло отбиваться от досужих и прилипчивых 
кредиторов.

Судя по всему, государь на Каменном острове чувствовал себя весьма одиноко и 
неуютно — свет держал его там в своеобразной осаде. Никаких официальных 
церемоний и праздничных торжеств в ознаменование окончания военных действий и 
подписания мирного трактата Александр I после приезда из Тильзита не проводил. 
На неопределенное время были отменены даже обычные вахтпарады и смотры войскам.

Жар «салонных баталий» еще более разгорелся, когда в Петербург почти 
одновременно прибыли временный поверенный в делах французского императора в 
России его флигель-адъютант и шеф тайной личной полиции Наполеона генерал 
Савари и доверенное лицо английского королевского кабинета с туманными 
полномочиями полковник сэр Роберт Вильсон.

С обоими вновь прибывшими Денис Давыдов встречался ранее. Гладкого, осанистого 
Савари, затянутого в лазоревый с серебром флигель-адъютантский мундир, с 
холеным бесстрастным лицом и маленькими колючими, как бы ощупывающими все 
вокруг себя глазками, он неоднократно видел в свите Наполеона в Тильзите.

С сэром же Вильсоном был знаком короче. Его миловидное, почти женски-лукавое 
лицо с ласкающим и одновременно пронизывающим взглядом неизменно возникало 
перед ним в последнюю кампанию при всяком посещении главной квартиры императора 
Александра I, где англичанин пребывал в должности военного агента почти 
безотлучно.

Даже не посвященному в тонкости хитроумной международной политики Давыдову было 
ясно, как божий день, что обер-полицмейстер Наполеона послан в Петербург с 
главною целью пробить дипломатическую брешь в глухой стене неприязни и 
отчуждения, которую, несмотря на лучезарную встречу двух императоров, упрямо и 
своевольно продолжало возводить меж Россией и Францией высшее столичное 
общество. А миловидный английский полковник, спешно прибывший сюда с какими-то 
правительственными депешами, своею первейшею заботою почитает решительно 
воспрепятствовать этому и свести на нет все усилия и ухищрения Бонапартова 
посланца.

Началось с того, как сказывали, что государь принял на Каменном острове 
поочередно обоих конкурентов с совершенно одинаковым вниманием и дружественным 
расположением. Тем самым шансы противникам были даны как бы равные.