славного ты по всем статьям достоин.

Святого Владимира Денис Давыдов с приятелями в ту же ночь шумно «обмыли» 
гусарской жженкой. А рескрипт он упрятал подалее и никому не показал.

И лишь через несколько лет узнал он от знакомого флигель-адъютанта, что 
злополучную фразу «захвачены вы были в плен, но отбиты казаками» император 
Александр вписал в подготовленный текст рескрипта собственноручно. И при сем 
усмехался, весьма довольный...



В последующие дни всеобщее внимание было приковано к событию, так сказать, 
чрезвычайному — предстоящему свиданию двух императоров, которое приуготовлялось 
с обеих сторон с невольно бросающейся в глаза торопливой деловитостью.

Денис Давыдов вместе с другими офицерами выезжали на берег, к сожженному мосту 
и смотрели за работой французских саперов.

На громоздких спаренных барках, установленных строго посередине, или, как 
принято говорить по-военному, на тельвеге Немана, близ уныло торчащих обгорелых 
свай возвышались два четырехугольных павильона наподобие речных барских купален.
 Больший по размеру, видимо, предназначался для императоров, а второй, 
поскромнее, — для их свит.

Когда вечером Денис Давыдов принес на подпись Багратиону несколько 
заготовленных штабными очередных бумаг, тот глуховатым будничным тоном, как бы 
между прочим, сказал:

— Завтра поутру быть при мне. При всем параде. Я наряжен к сопровождению 
государя до берега Немана.

Заметив, что у Дениса радостно сверкнули глаза, добавил:

— Восторженность твою понимаю. Для тебя сие событие значимо более по внешней 
стороне. Это молодости и пылкости свойственно. Я же по летам своим, в 
беспрестанных баталиях с врагами проведенных, а заодно и по скверности моего 
характера, ничего доброго от этого замирения не жду...

Князь резким движением отбросил в сторону перо, которое он все еще держал в 
руке, подписав бумаги, и уже с жесткостью в голосе продолжал:

— Всякое сближение с Бонапартом тотчас же отвратит от нас союзные державы — и 
Англию, и Австрию, и даже судорожно цепляющуюся за нас Пруссию... Разве они не 
поймут, что улучшение наших отношений с Францией сейчас возможно лишь за их 
счет? А что мы обретем взамен? Дружество новейшего Аттилы? В это дружество я не 
верю и не поверю никогда. Незабвенный Александр Васильевич Суворов еще когда 
раскусил Наполеона и говорил о нем: «Широко шагает мальчик... Помилуй бог, 
надобно унять!..» Теперь он дошагал до пределов российских. Ужели остановится? 
Ныне ему нужна лишь передышка. Собравшись с новыми силами, он поведет на нас 
всю Европу, а заодно и наших теперешних приятелей и союзников. Так оно и будет, 
помяни мои слова, брат Денис.

Видя, что адъютант его приумолк и призадумался, вздохнул горестно:

— Покою себе не нахожу. Душа изболелась. А открыть ее, окромя тебя, некому.

— А может, еще не поздно, Петр Иванович, вразумить государя и 
главнокомандующего? — робко предположил Денис.

— Их сейчас и господь бог не вразумит. Я было завел речь с Беннингсеном о 
единении с армией австрийской, он на меня руками замахал: «Вам бы только 
драться, генерал. Оставьте суворовские замашки. Народ российский единственно о 
мире помышляет, дарованном из высоких рук своего монарха». И это мне от имени 
народа изволил говорить человек, который всегда с наглостью повторяет, что 
подданства России он никогда не желал и не желает «и на то присягою не обязан»..
. Каково, а? Тут я, конечно, вскипел, у меня само с языка и срезалось, что о 
недальновидном мире он сам прежде народа печется, дабы прикрыть сим замирением 
спешным свой фридландский позор. К этому я, конечно, еще кое-что добавил. На 
сем и расстались.

Слушая суровые и резкие в своей прямолинейной правдивости слова Багратиона, 
Денис Давыдов, может быть, еще и не совсем отчетливо для себя, но начинал 
понимать, что для пытливого человека мало быть участником либо свидетелем 
происходящих событий, надобно еще и правильно понять и оценить их, и, исходя из 
этого, постараться предугадать ход дальнейшего движения жизни. Определив же 
свое понимание и убеждение, не отступать от него никому в угоду.

Все это очень пригодится Давыдову потом, когда он примется за свои 
военно-исторические записки.