космополита; все мы были люди старинного воспитания и духа, православными 
Россиянами, для коих оскорбление чести отечества было то же, что оскорбление 
собственной чести».

И сделает для себя строгий и неумолимый вывод, осмысленный и выстраданный с 
годами: сколько бы ты ни искал себе оправдания, ссылаясь на те или иные 
обстоятельства и на высокие авторитеты, молчаливое присутствие твое при факте 
посрамления отечества есть соучастие в оном деянии, усугубленное к тому же 
постыдным малодушием. И этого с сего злопамятного дня будет стараться не 
прощать ни себе, ни другим...

День 8 июня Денису Давыдову запомнится не только заносчивой шапкой Перигора. Но 
и нечаянной радостью, в которой содержалась, однако, и капля жгучего яда.

По возвращении из главной квартиры, еще не остывший от ярости и негодования, он 
сразу же попал в тесные объятия друзей-офицеров штаба Багратиона. Оказалось, 
что из походной императорской канцелярии, конечно, с превеликим опозданием и 
проволочками прибыл наконец высочайший рескрипт на его имя, собственноручно 
подписанный государем, за участие в горячем столкновении с неприятелем под 
Прейсиш-Эйлау.

Друзья и приятели Дениса давно уже успели получить боевые отличия и за более 
поздние сражения, а все представления на него упорно оставались без последствий.
 Хоть и старался Давыдов не подавать виду, однако ж переживания его по этому 
поводу были весьма чувствительными, и о них знали все. Посему так шумно и 
искренне поздравляли офицеры столь незаслуженно обойденного товарища.

— С Владимиром тебя и с рескриптом, Давыдов! И князь Петр Иванович рад за тебя 
несказанно! Сказывал, как приедешь, чтобы к нему немедля!.. — говорили ему 
вперебой.

Багратион порывисто поднялся навстречу своему адъютанту. Тотчас взял 
припасенный загодя сверкающий багряной эмалью Владимирский крест. Сказал с 
мягким рокотом в голосе:

— Носи, Денис, награду сию. Заслужил с честью. Ужели забуду лихую службу твою 
при Вольфсдорфе? Рад душевно с отличием тебя поздравить. Заслужил! А рескрипт 
сам читай, — и подал перевитую золоченым шнуром бумагу.

Денис раскатал плотный голубоватый лист, украшенный витиеватым императорским 
вензелем.



«Господин Лейб-Гвардии Штабс-Ротмистр Давыдов.

В воздание отличной храбрости и мужества, оказанных Вами в сражении против 
французских войск 24 Генваря, где вы посланы были с приказанием под картечными 
выстрелами, убита под вами лошадь и захвачены вы были в плен, но отбиты 
казаками, Жалую вас кавалером ордена святого равноапостольного Князя Владимира 
четвертой степени, коего знак у сего к вам доставляя, Повелеваю возложить на 
себя и носить установленным порядком в петлице с бантом, уверен будучи, что сие 
послужит вам поощрением к вящему продолжению ревностной службы вашей. Пребываю 
вам благосклонный

АЛЕКСАНДР.

Бартенштейн

26 апреля 1807 года».


Когда Денис Давыдов читал государев рескрипт, его больно резанула по глазам и 
по сердцу фраза «захвачены вы были в плен, но отбиты казаками».

— Батюшка, Петр Иванович, — сказал он, сглотнув солоноватый комок обиды, — я 
тогда в плену ни минуты не был. Вы же знаете. Палаша неприятельского чуть было 
не отведал, это правда. Шинель мою, что у горла на одной пуговице схвачена была,
 француз сорвал. Одна она в плен попала. А лошадь, хоть и ранена была жестоко, 
прежде чем пасть, успела меня к казакам вынести от погони. Живым тогда я ни за 
что бы не дался. Пешим бы рубился, пока не свалили... А тут — плен... За что же 
и орден тогда? За то, что неприятелю сдался и отбит был?...

— Видит бог, — ответил Багратион и в сердцах хрустнул пальцами, — я в наградной 
реляции сего не указывал. Небось канцелярские наплели за-ради страсти. Это они 
умеют...

Потом помолчал и добавил тихо:

— Да и то сказать, не рескрипт же тебе на груди носить... А ордена сего