магната, как всегда, была полна самого разномастного, праздно шатающегося люда 
и напоминала шумное торговое заведение или клуб, но уж никак не штаб 
действующей армии.

«Это был рынок политических и военных спекуляторов, обанкрутившихся в своих 
надеждах, планах и замыслах», — презрительно и зло напишет позднее о ставке 
главнокомандующего Денис Давыдов, рассуждая о причинах неудач наших войск в 
кампанию 1807 года.

Его всегда тревожило и возмущало то, что в присутствии этой разномастной толпы 
Беннингсен не только отдает приказы и распоряжения по армии, но и, раскинув на 
полу карты, со своими генералами квартирмейстерской части громогласно обсуждает 
и намечает маршруты боевых маневров русских частей и диспозиции предстоящих 
сражений...

Главная квартира в это утро гудела как растревоженный улей.

Беннингсен, оказывается, уже снесся с французами и предложил им заключить 
перемирие, столь желаемое Наполеоном. Об этом главнокомандующий уведомил 
государя, который находился где-то поодаль от армии. И вот сейчас в ставке 
ждали французских парламентеров.

Новость эта обсуждалась в главной квартире во всех углах.

Английские военные агенты, готовые сражаться с корсиканским узурпатором до 
последнего русского солдата, чопорно поджимали губы и не скрывали своего 
недовольства и раздражения.

Явно скучали и пруссаки. Они тоже были за военные действия, хотя от прусской 
армии остался лишь шеститысячный отряд Лестока, который они упорно продолжали 
называть корпусом.

Среди русских мнения разделились. Одним война неизвестно за что и мыкания по 
чужим краям изрядно надоели. И они радовались скорому возвращению к московским 
и петербургским балам. Другие, напротив, рвались в бой, видя в наполеоновских 
полчищах, вышедших к рубежам России, серьезную угрозу отечеству. И готовы были 
лечь костьми, но не пропустить врага в родные пределы. Среди последних был и 
Денис Давыдов.

Вскоре в сопровождении эскорта из тяжеловесных гвардейских кирасир с ответом на 
предложенное Беннингсеном перемирие прибыл из Тильзита адъютант маршала Бертье, 
племянник Талейрана, Луи-Эдмонд де Перигор.

Денис Давыдов сразу же узнал его. Три года назад он неоднократно встречался с 
ним в Петербурге на балах и светских раутах. Тогда Перигор числился при 
французском посольстве и выглядел совсем мальчишкой вузеньком по парижской моде,
 обтягивающем фигуру фраке.

Сейчас он заметно возмужал. Его миловидное, почти девичье личико обрело более 
строгие, холодновато-надменные черты. Это подчеркивал и блестящий гусарский 
мундир — горящий золотом черный ментик, красные шаровары и высокая медвежья 
шапка, глухо схваченная у подбородка раззолоченным ремнем.

В Петербурге он, помнится, сам подобострастно искал общества молодых 
гвардейских офицеров.

Здесь же, увидев Давыдова в главной квартире, Перигор удостоил своего старого 
знакомого лишь быстрым, еле приметным наклоном головы. Лицо же его оставалось 
улыбчиво-бесстрастным. Своим видом он показывал, что преисполнен великой 
важности возложенной на него миссии.

Все в главной квартире, включая и Беннингсена, были по обыкновению без головных 
уборов. Элементарное приличие требовало того же и от Перигора. Но и вручая 
главнокомандующему русской армией письмо маршала Бертье, и сообщая то, что было 
поручено ему передать на словах, он упрямо и вызывающе не снимал своей лохматой 
медвежьей шапки. Мало того, красовался в ней и после официального представления,
 и даже во время обеда, на который был учтиво приглашен главнокомандующим.

Беннингсен без конца облизывал свои узкие сохнущие губы, что у него всегда было 
признаком волнения или неудовольствия, багровел негнущейся шеей, но безропотно 
сносил дерзкую выходку молодого француза. Посему молчали и остальные,

И Денис Давыдов, и другие молодые офицеры, присутствующие на обеде, кипели 
негодованием. Однако открыто высказать своего оскорбления, глядя на 
уныло-покорное лицо главнокомандующего, никто так и не решился...

Все испытанное за этим столом Денис Давыдов потом сожгучим, мучительным стыдом 
переживет еще раз, когда примется за свои военные записки: «Боже мой! какое 
чувство злобы и негодования пробудилось в сердцах нашей братьи, молодых 
офицерах, свидетелях этой сцены! Тогда еще между нами не было ни одного