Мимо него по паркету, мягко шелестя шелковыми ливреями, почти бесшумно 
скользили, освобождая стол от излишних блюд, фиолетовые лакеи с неестественно 
белыми лицами. Вдруг качнулся и уплыл куда-то в сторону и сам российский 
генерал. Остались лишь эти благоухающие зноем груши и его холеные руки — в 
одной округлый блестящий нож, в другой — надрезанный плод с лениво ползущей к 
кружевному запястью тягуче-сладкой струйкою сока...

Неимоверным усилием воли Бонапарт отринул от себя это проклятое наваждение и 
связно и упрямо изложил свое прежнее прошение.

— Само по себе честолюбье твое, сударь, — Заборовский окинул величественным 
взглядом многоопытного вельможи щуплую, коротконогую фигуру поручика Бoнапарте, 
— может статься и похвальным, но токмо не применительно к державе, на службу к 
коей ты проситься изволишь... Подпоручика я тебе дам, а более — уж не взыщи. 
Ибо достоинств твоих покуда не ведаю. Вижу лишь, что взглядом быстр да строптив 
не в меру. Господ же офицеров своих я по делам их ратным жалую. И никто, слава 
богу, пока не в обиде.

Заборовский отрезал еще ломтик податливой душистой мякоти, положил на язык и 
сладостно прикрыл глаза. Потом опять обратил взор в сторону просителя:

— Да и то сказать, что чином подпоручика армии российской гнушаться тебе, мусью,
 как я полагаю, резону нету. За честь посчитать должон!.. — И еще раз, уже 
твердо, повторил: — За честь!..

— Ну тогда я пойду к туркам, — вспыхнув, как порох, и сверкнув глазами, резко 
бросил Наполеон. — Они мне тотчас же дадут полковника... И вы еще услышите мое 
имя!..

— Ну что же, воля твоя, мил друг, — снова ровным и спокойным голосом ответил 
Заборовский. — Ступай к басурманам. Они, может, и вправду тебя полковником 
сделают. Да ведь одна беда — бьем мы турку. Как бы и тебя ненароком не зашибить.
...

И генерал снова, теперь уже всецело, занялся грушею.

Наполеон, поняв, что аудиенция окончена, повернулся и, раздраженно стуча 
ботфортами, вышел из залы. Когда он спускался с лестницы, бесстрастный 
фиолетовый лакей шел за ним следом и лохматою щеткой подтирал оставшиеся после 
него следы.

Однако, поостыв на скользком, пахнущем рыбою холодном ливорнском дожде, а потом 
снова помыкавшись какое-то время в тоске и безденежье, Наполеон еще раз решил 
попытать счастья на русской службе. Он подал новое прошение прежнего содержания,
 но на этот раз на имя генерала Тимора — другого начальника русской военной 
экспедиции. И опять получил незамедлительный и твердый отказ.

Этого Наполеон не забывал никогда. Не раз и не два с горечью и желчью он 
перебирал в памяти мельчайшие детали этой истории. И убеждался, что помнит все, 
как будто это было вчера, хотя прошло уже немало лет. Но все эти годы где-то в 
глубине души он сознавал, что против России его толкали не только политические 
и государственные интересы, которые он легко отождествлял со своими 
собственными, но и неутоленная, глубоко личная и весьма мелочная обида 
незадачливого наемника и просителя, которому отказали в желаемом месте.

Отправляя через несколько месяцев после Тильзита своим полномочным послом в 
Петербург благородно-покорного Армана де Коленкура и давая ему подробнейшие 
инструкции, Наполеон не преминет подчеркнуть:

— Подавите русских неслыханной роскошью. Ваша кухня должна быть самой 
изысканной и шикарной в Петербурге. Никогда не жалейте денег на фрукты. Пусть о 
грушах на вашем столе ходят легенды...

«Почему именно о грушах?» — молчаливо удивится тогда Коленкур, но уточнить 
пожелание повелителя не решится.

Предписание Бонапарта будет выполнено неукоснительно. Слава о кухне 
французского посольства загремит на всю северную столицу. Повара Коленкура, 
чародея-кулинара Тардифа, воспоет Пушкин. А груши для посольских приемов и 
раутов станут выписываться из Персии по баснословной цене — по сто рублей за 
штуку. И это, конечно, отметят в своих письмах и дневниках пораженные 
современники.



Восьмого июня поутру Денис Давыдов с поручением от князя Багратиона приехал в 
главную квартиру, располагавшуюся в Амт-Баублене.

Резиденция Беннингсена, обосновавшаяся в громоздком, похожем на замок доме 
поспешно отбывшего из столь опасной порубежной зоны какого-то литовского