Читывал Наполеон в свое время и собственноручное признание принца бурбонской 
крови, герцога Орлеанского, ставшего ярым республиканцем и гордо 
подписывающегося Луи-Филипп-Жозеф Эгалите[19 - Эгалите (Egalite) — равенство.], 
прямодушие и честность которого, кстати, не могли опорочить даже враги. 
Втянутый в масоны и даже избранный для престижа мастером главной французской 
ложи, убедившись в зловещем ее свойстве, он начисто и публично разорвал с ней 
всяческие связи.

Читая признание бывшего великого мастера, Наполеон выделил в нем тогда самое 
важное для себя: глава французских масонов, громко именовавшийся гроссмейстером,
 не знал, из кого состояло сообщество, в котором он столь долгое время 
председательствовал.

Впрочем, а многое ли изменилось с той поры? Что знает об истинных целях и 
двигательных пружинах масонства его братец Иосиф, самодовольно грохающий 
молотком на торжественных,, обставленных мистической пышностью собраниях 
«Великого Востока»? А его первый помощник Мюрат?..

В отличие от многих своих союзников и противников Наполеон, может быть, как 
никто, умел тщательно анализировать и связывать в единую цепь разрозненные и 
как будто бы далекие друг от друга факты. Объявив себя народным монархом, он не 
хотел повторять роковых ошибок всех прочих венценосцев. Заботясь о себе, он 
заботился о будущей династии наполеонидов, которой, он в этом не сомневался, 
суждено владеть миром.

Вместе с мрачными предчувствиями и тревожными опасениями здесь, на берегу 
Немана, вплотную придвинувшись во главе огромной армии к пределам России, 
Наполеон, как все уязвленные когда-то мстительные люди, испытывал и тайное, 
тщательно скрываемое злорадство, которое он не хотел раскрывать никому.



Прорвавшись к головокружительным высотам власти, Бонапарт никогда не забывал 
тот промозглый зимний день в Ливорно в 1789 году, когда он, двадцатилетний 
артиллерийский поручик, без сантима в кармане, в обшарпанном волглом мундире и 
потрескавшихся намоклых ботфортах пришел наниматься на русскую службу.

Тогда могущественная и неугомонная Екатерина II вела очередную кампанию против 
турок. По ее повелению владимирский генерал-губернатор Иван Заборовский, 
командующий экспедиционным корпусом, приехал в Ливорно, чтобы приглядеть для 
ратных дел христиан-волонтеров, которых в средиземноморских краях в ту пору 
можно было навербовать предостаточно. Брали воинственных албанцев, расторопных 
и предприимчивых греков, особое предпочтение отдавалось корсиканцам, прошедшим 
английскую выучку. Однако всех иностранных офицеров зачисляли в русский корпус 
с понижением в чине.

Едва услыхав о наборе, Бонапарт подал прошение о готовности служить российской 
государыне, но с обязательным сохранением за ним чина поручика.

И незамедлительно получил из походной канцелярии Заборовского лаконичный отказ. 
Проявив свойственные ему с ранних лет упорство и настойчивость в достижении 
цели, Наполеон с превеликим трудом добился-таки, чтобы его принял глава русской 
военной миссии.

Иван Александрович Заборовский почтил захудалого поручика Бонапарте своим 
благосклонным вниманием в снятом по приезде в Ливорно пышном старинном особняке 
по соседству с ратушей, просто, по-домашнему, во время обеда, вернее, когда он 
уже откушал чем бог послал и только что приступал к десерту.

Пройдя в залу, Наполеон почтительно остановился у высоких резных дверей. Из его 
хлюпающих ботфортов тотчас же натекла на сияющий паркет грязноватая лужица.

Жарко натопленная зала полыхала всеми канделябрами и люстрами, свет которых 
переливался и множился в массивном столовом серебре и тяжеловесном богемском 
хрустале.

Генерал, отличившийся еще в Семилетней войне и известный тем, что, преследуя 
разбитого турецкого сераскира, ближе всех прочих русских полководцев подходил к 
Константинополю, сидел за огромным столом один, без парика, в восточном халате, 
затканном немыслимыми цветами, из-под которого выбивалась молочная пена 
тончайших голландских кружев, и ел с ножа большую, исходившую медовым соком 
грушу. Несколько других, таких же округлых и сочных, золотились в стоящей перед 
ним вазе.

Груши сами по себе даже здесь, на юге, в эту пору были редкостью. Но таких 
великолепных, тяжело-прозрачных, наполненных живым загустевшим солнцем плодов 
Наполеону видеть доселе не приходилось.

Он чувствовал, что его начинает слегка поташнивать от голода.