вручил привезенную корреспонденцию.

Войска меж тем уже начинали движение. Чтобы следовать с армией, Давыдову еще 
нужно было позаботиться о лошади. Своих у него пока еще не было, поскольку он 
прибыл к главной квартире на почтовых.

Выручил один из только что встреченных приятелей, дал на время своего коня. В 
путь Денис отправился, пристав к Павлоградскому гусарскому полку, шефа которого 
генерал-майора Чаплица несколько знал по Петербургу. Во время марша 
познакомился еще с несколькими полковыми офицерами, и среди них — со Степаном 
Храповицким, который в грозовом 1812 году окажется в его партизанском отряде и 
станет одним из ближайших его помощников и сподвижников по боевым действиям во 
французском тылу...

Сейчас же покуда война являлась Денису Давыдову лишь с внешней, картинной 
стороны. Он во все глаза смотрел вокруг себя, и все естество его переполнялось 
восторгом.

Давыдов ехал размеренным шагом со своими новыми знакомыми, павлоградскими 
гусарами, рассказывал им недавние петербургские новости, шутил, смеялся, сыпал 
остротами и каламбурами, вызывавшими их восхищение, и не знал, что до первого, 
совсем иного зрелища войны, которое потрясет его до глубины души и заставит о 
многом призадуматься, оставалось всего несколько верст...

Сначала взору предстало приткнувшееся к покатому холму разрушенное и спаленное 
селенье, посредине которого сиротливо торчала закопченная кирка с опрокинутым и 
болтавшимся на ржавых железных прутьях шпилем. Ни одного дома с нею по 
соседству целого не было — лишь груды камня и обгорелого дерева, в которых с 
ленивым безразличием, как показалось Давыдову, копались несколько жителей с 
пустыми серыми лицами. Никто из них даже не поворотился и не глянул на 
проходившие мимо войска. Сразу же за селеньем вбок раскрывалась довольно 
широкая долина, перерезанная петляющим ручьем и сплошь усеянная какими-то 
обломками.

— Ну вот, здесь основное дело и было, — сказал кто-то из гусар. — Наших, 
сказывают, много полегло, но и французам досталось...

— Тут полковник Ермолов отличился с конною артиллерией. Он и сдержал будто бы 
Бернадота. Кабы не сей полковник, никому бы, я слышал, из марковцев отсюда ноги 
не унести, — отозвался другой.

У Давыдова от известия о подвиге двоюродного брата сладко заныло сердце. Однако 
своего родства с уже известным артиллеристом он афишировать не стал.

Полк продолжал двигаться к Морунгену, до которого, судя по всему, было уже 
недалеко. А Давыдова неодолимо повлекло взглянуть на ратное поле, и он, сказав, 
чтобы его не ждали, поворотил коня в ту сторону.

То, что он увидел, превзошло все его ожидания. Денис до этого прочел немало 
военных книг, хорошо помнил батальные рассказы отца и брата и многих своих 
друзей и сослуживцев и все же даже представить себе не мог столь ужасающих и 
страшных последствий неистовой и беспощадной человеческой бойни, которая 
зовется войною. Впрочем, как он потом сам неоднократно убедится, в бою многого 
и не видишь, хотя вокруг и кровь и смерть, но это проходит как бы мимо сознания,
 поскольку сам ты находишься в движении, а все твое существо захлестнуто 
яростным порывом атаки либо ожесточенным напряжением самозащиты.

Ошеломленный и потрясенный, Денис тихо проехал вдоль нашей позиции, а потом 
вдоль линии наступления французов. Он видел места рукопашных схваток, 
заваленные горами истерзанных, сцепившихся в последних неистовых усилиях и 
судорогах трупов, видел срезанные ермоловской картечью целые порядки 
неприятельской пехоты и кавалерии, видел искореженные и опрокинутые орудийные 
лафеты, возле которых тоже шла ужасающая резня...

От всего представшего перед ним Дениса Давыдова охватила какая-то тупая, сперва 
окостенившая тело, а потом прохватившая его ознобной дрожью слабость. Сначала 
он даже не понял, что это страх, причем такой пронзительный и изматывающий, 
которого он никогда еще в жизни не испытывал. Впрочем, потом он не побоится в 
этом признаться: «...По мере воли, даваемой мною воображению своему, я — со 
стыдом признаюсь — дошел до той степени беспокойства относительно самого себя, 
или, попросту сказать, я ощутил такую робость, что, приехав в Морунген, я во 
всю ночь не мог сомкнуть глаз...»

Этот страх он, конечно, сумеет пересилить, но мучительно и далеко не сразу. 
Чтобы победить его, он не раз сам будет проситься в самые опасные места, будет 
сломя голову кидаться в жаркие яростные схватки, прослывет рисковым малым и 
отъявленным рубакой, но лишь позднее обретет ту спокойную, рассудительную, 
диктуемую осознанной необходимостью твердость собственных действий перед лицом 
противника, которая и отличает подлинную неустрашимость.