глаза и вскидывал брови. Теперь свои наболевшие, жгучие вопросы Давыдов 
непосредственно бросал ему, лукавому и расчетливому венценосному притворщику, 
по единому лишь знаку которого все должно трепетать и повиноваться:

		«Днем, ночью, осенью, весной,
		Лишь вздумалось тебе, изволь бежать, таскаться
		Туда, сюда, куда велишь;
		А к этому еще, окутавши чулками,
		Ботфортами да башмаками,
		Ты нас, как ссылочных невольников, моришь
		И, сидя наверху, лишь хлопаешь глазами...»

Ему сразу представилось, как от таких дерзких, брошенных ему в лицо слов 
Александр разом налился злою багровой кровью и вмиг откинул всю свою 
благопристойность.

		«Молчите, дерзкие, — им Голова сказала, —
		Иль силою я вас заставлю замолчать!..
		Как смеете вы бунтовать,
		Когда природой нам дано повелевать?»
		«Все это хорошо, пусть ты б повелевала,
		По крайней мере нас повсюду б не швыряла,
		А прихоти твои нельзя нам исполнять;
		Да, между нами ведь признаться,
		Коль ты имеешь право управлять,
		Так мы имеем право спотыкаться
		И можем иногда, споткнувшись — как же быть, —
		Твое Величество об камень расшибить».

Денис резко поставил последнюю точку и, вскочив, возбужденно зашагал по комнате.
 Басня, написанная за один присест, получилась, он чувствовал это. Однако 
почему-то медлил перечитать ее заново, словно страшился, что та жгучая и 
гневная страсть, только что пережитая им за столом и без остатка выплеснутая на 
бумагу, вдруг снова что-то утратит и потеряется в стихотворных строчках.

Скинув сырую и холодящую кавалергардскую пелерину, Давыдов заменил свечи в 
шандале и теперь уже, несколько поостыв от своей поэтической горячности, не 
спеша перечитал написанное. Нет, вроде бы все было на месте, все звучало так, 
как он и намеревался выразить: и дерзостно и хлестко.

Денису, конечно, очень хотелось прочесть свою басню вернувшемуся под утро 
подгулявшему Евдокиму (под стать ему оказался и явившийся с ним Андрюшка), 
однако удержался, благоразумно рассудив про себя: «Молод еще... В случае чего — 
он ни при чем, не слышал...»

Близким же друзьям свое творение показал. Басня вызвала бурный восторг, 
особенно у князя Бориса Четвертинского. Все вперебой просили ее переписать. 
Денис, польщенный похвалами, разумеется, давал, однако выражал непременно 
желание, чтобы авторство не разглашалось.

С неимоверной быстротой басня «Голова и Ноги» разлетелась по всему Петербургу, 
ее читали и в великосветских салонах, и в гвардейских казармах, и в чиновных 
казенных палатах.

Басня эта, без преувеличения, прогремела в российском обществе наподобие 
разорвавшейся бомбы. И громовое эхо ее будет звучать еще очень долго. Вместе с 
вольнолюбивыми пушкинскими творениями ее возьмут на вооружение члены тайных 
революционных обществ. В своем письме Николаю I декабрист Владимир Штейнгель 
напишет в 1826 году из крепости: «Кто из молодых людей, несколько образованных, 
не читал и не увлекался сочинениями Пушкина, дышащими свободою, кто не 
цитировал басни Дениса Давыдова «Голова и Ноги»!»



Первый литературный успех окрылил Давыдова.

И он вновь берется за перевод басни Луи-Филиппа Сегюра, названный им «Река и 
Зеркало»[15 - В оригинале — «Дитя, Зеркало и Река».] и начатый еще в Бородине. 
Слепо французскому тексту он следовать не собирается. Довольно известный сюжет 
ему нужен лишь для того, чтобы вложить в него свои собственные мысли и чувства. 
Вначале поводом к переводу басни Денису послужила несправедливая опала Суворова,
 поэтому под видом старого философа, смело беседующего с царем-деспотом, он 
подразумевал попавшего в немилость славного полководца:

		За правду колкую, за истину святую,
		За сих врагов царей, — деспот
		Вельможу осудил: главу его седую
		Велел снести на эшафот.
		Но сей успел добиться
		Пред грозного царя предстать —