Слово за слово, с превеликим трудом разговорились, поскольку прусский барон 
по-русски изъяснялся еле-еле, а французского не знал вовсе. Денис же, в свою 
очередь, в эту пору еще только думал заняться немецким языком...

Так у Давыдова произошла первая встреча с будущим фельдмаршалом и графом 
Дибичем, к фамилии которого присовокупится громкое добавление «Забалканский», а 
величать его по имени будут почтительно, на русский манер — Иваном Ивановичем.

Разговорившись с Давыдовым и убедившись, что кавалергардский поручик имеет 
желание к совершенствованию военных знаний, Дибич тут же предложил Денису 
совместно с ним брать уроки у некоего майора Торри, служившего прежде при 
Бертье в главном штабе Бонапарта, а теперь волею какого-то случая оказавшегося 
при русском дворе. Этот майор будто бы обладает обширными сведениями по 
новейшей тактике и штабному делу и согласен прочесть курс лекций частным 
образом, однако же дорого за это просит, а вот если бы сложились вдвоем, то это 
вышло бы куда дешевле.

Давыдов с Дибичем начали брать уроки у майора Торри. Впрочем, довольно скоро 
выяснилось, что верткий француз то ли сам обладал познаньями в тактическом 
искусстве весьма скудными, то ли ничего существенного не хотел раскрыть 
офицерам русской службы, но толковал лишь о прописных истинах, известных любому 
юнкеру. Сии многообещающие занятия пришлось прекратить. А деньги, которые 
оборотистый майор взял вперед, естественно, пропали. Добрые же приятельские 
отношения, установившиеся в эту пору у Дениса с Дибичем, остались.



Именно осенью 1803 года Давыдов снова ощутил в душе своей неодолимую тягу к 
стихотворному слову. Эта тяга временами томила его и раньше, он брался за перо, 
но скоро оставлял его, убеждаясь, что из-под него выходило пока нечто совсем 
иное, него он ожидал и хотел бы. Смутная неудовлетворенность, оседавшая где-то 
в глубине сознания, тревожила и снова и снова обращала его мысли к рифмованным 
строкам...

Общество, как уже хорошо понимал Давыдов, после многих радужных надежд, 
связанных с новым царствованием, все более разочаровывалось в молодом 
императоре. После некоторых незначительных либеральных послаблений опять 
повсюду господствовали формализм и казенщина, в армии процветали все те же 
«прусские порядки», а славные суворовские боевые традиции находились в 
небрежении и загоне. На смену прямолинейной грубости и самодурству Павла I 
пришли утонченная официальная ложь, двоедушие и лукавство. Царь, более всего 
заботившийся «об европейской внешности», только что и делал: провозглашал одно, 
а творил совершенно другое. Посему число недовольных и в армии, и в обществе 
постоянно росло.

Об этом Давыдов неоднократно задумывался и ранее, однако теперь он впервые 
почувствовал, что сможет, сумеет выразить общие умонастроения в злых и 
ироничных стихах. Надобно найти только какую-то хитроумную иносказательную 
форму. И тут невольно пришел ему на память разговор с Александром Михайловичем 
Каховским, который тогда на сравнение государя с головою с жаром ответствовал, 
что в этом случае дворянство — это ноги, без коих не может быть никакого 
движения. «Да вот же и весь стихотворный ход, который надобен, — с пронзившей 
его холодящей радостью нежданного открытия подумал Денис. — Как же просто... 
Именно так и быть должно. И название уже есть — «Голова и Ноги». Должна 
сложиться басня на манер Лафонтеновой...»

Эта мысль, осенившая его в карауле Зимнего дворца, не давала покою. Он еле 
дождался вечернего развода и поспешил на квартиру, которую они снимали с 
Евдокимом при кавалергардских казармах. Дома никого не было. Брат, должно быть, 
закатился на какую-нибудь дружескую пирушку, поскольку до книг, как оказалось, 
пока он не большой охотник. А Андрюшка либо увязался с ним же, чтобы потереться 
в людской с другими слугами и хватить, если удастся, стаканчик, либо болтался 
где-нибудь по Петербургу.

Денис запалил свечи и сел к столу, даже не сбросив кокетливого, но совершенно 
не спасающего от осенней стужи и сырости кавалергардского плаща. Первые строки, 
пришедшие ему на ум, когда он только что шлепал по стылым лужам и грязной 
мостовой, сами просились на бумагу:

		Уставши бегать ежедневно
		По грязи, по песку, по жесткой мостовой,
		Однажды Ноги очень гневно
		Разговорились с Головой:
		«За что мы у тебя под властию такой,
		Что целый век должны тебе одной повиноваться...»

Денис легко представил себе умильно-розовый лик государя, виденный не далее как 
сегодня, когда царь прохаживался по анфиладе с князем Волконским, и, слушая 
собеседника своего, рассеянно улыбался и с наигранной наивностью прикрывал