топорами расторопные пионеры, превращая живую красоту в засеку, в неодолимую 
преграду для вражеской кавалерии...

Уже завечерело. Белая бородинская Рождественская церковь на холме над низинным 
заливным лугом, всегда напоминавшая Денису Давыдову летящий корабль, окрасилась 
неярким закатным багрянцем. А он все лежал с давно погасшею трубкой в руке на 
остывающей, прохваченной сумеречной сыростью отчей земле и с какой-то 
отрешенной, почти спокойной ясностью думал о том, что вся его жизнь с самой 
ранней поры, с которой он себя помнил, вся жизнь с ее радостями и печалями, 
восторженными порывами и тягостными сомнениями, с ее добром и злом, 
честолюбивыми мечтами и суровой неприкрашенной явью, может быть, и была дана 
ему лишь для того, чтобы он в годину смертельной опасности, нависшей над 
Россией, отдал ее на общее благо, как отдают ныне свои жизни тысячи других 
соотечественников. И ничего нет на земле и не будет вовеки превыше этого 
священного долга.

Обостренное, пронзительное чувство, испытанное и окончательно непреложно 
понятое им на опушке Семеновского леса, на окраине родимого Бородинского поля, 
Денис Давыдов сумеет выразить позже как главное и, пожалуй, единственное в ту 
пору устремление и предназначение своего поколения: «...Под Бородином дело шло 
о том — быть или не быть России... В эту священную лотерею мы были вкладчиками 
всего нераздельного с нашим политическим существованием, — всей нашей прошедшей 
славы, всей нашей народной чести, народной гордости, величия имени Русского и 
всего нашего будущего».

Теперь он знал твердо: как бы ни сложилась его дальнейшая судьба, какие бы ни 
уготовила ему испытания, в решающий, даже в самый тяжкий свой час он не 
посрамит ни этой щедрой и горькой многострадальной земли, ни старинного своего 
рода, ни крепкой отцовской солдатской веры в его ратные доблести, ни добрых, 
связанных с ним, большею частью молчаливых надежд матери, которые до сей поры 
так нечасто сбывались...

Давыдов почувствовал, как снова теплой прозрачной волною накатились 
воспоминания. Они росли и множились в укрепившемся сердце, раздвигая и время и 
пространство, легко высветляя даль пройденных годов. Все, к чему он ни 
обращался мысленно в эти минуты, представало перед ним на удивление живо и 
явственно, в причудливо переплетающейся, а порою и противоречивой взаимосвязи 
человеческих характеров и лиц, событий и явлений...

Прикоснувшись к дорогим воспоминаниям, скрасившим напряженное ожидание, Денис 
Давыдов, конечно, не ведал, что совсем скоро в сгустившихся синих сумерках 
исполнительный адъютант Багратиона, любезный двоюродный брат Василий Давыдов, в 
будущем декабрист, осужденный по первому разряду, горяча коня, поскачет по 
прилегающей к Семеновскому ближней окрестности, разыскивая и клича его, а потом,
 найдя наконец на лесной опушке, с радостью сообщит, что князь Петр Иванович 
срочно требует к себе: смелую идею партизанского поиска светлейший одобрил, 
пора принимать отряд...

И снова жизнь Дениса Давыдова придет в движение и закружится с неистовой 
быстротой. Все это скоро будет. А пока же для памяти сердца есть еще какое-то 
время...




Благословение


Как резвому ребенку не полюбить всего военного при всечастном зрелище солдат и 
лагеря? А тип всего военного, русского, родного, не был ли тогда Суворов?

    Д. Давыдов

Красное поле и синее небо неодолимо влекут вперед.

Даже захватывающий рассказ о баталии с турками дослушать более нет мочи. Денис 
рывком дергает поводья и, припав к жесткой гриве низкорослого калмыцкого коня, 
во весь дух мчит по гулкому весеннему простору, густо расшитому маковым цветом. 
За спиною вихрем взлетают и кружатся сбитые ярым разгоном багряные лепестки, 
что-то кричит приставленный к нему «дядькою» сотник Донского войска Филипп 
Михайлович Ежов, но он ничего не слышит и не видит, кроме стремительно 
накатывающегося под ноги коню зыбкого красного полымя, маков и летящего прямо в 
лицо вместе с тугим и пахучим цветочным ветром ослепительно синего и звонкого 
малороссийского неба...

Потом они снова едут рядом, и Филипп Михайлович с добродушной напускной 
строгостью журит разгоряченного неистовой скачкою Дениса:

— Ить матушка ваша Елена Евдокимовна что наказывала? Гонок, упаси боже, не 
учинять, езживать потиху, без прыти. Третьего дни братец ваш молодший Евдоким