чувства в слове.

Воодушевленный примером сверстников-пансионеров, Денис дома тут же закрылся в 
своей комнате и попробовал тоже испытать свои силы в сочинительстве. Однако, 
оставшись наедине с бумагой, он с пугающей тоскою убедился, что все слова и 
мысли, которые перед тем так лихо вились и роились в его голове, куда-то разом 
исчезли, а радостное предвкушение чего-то волнующего и необычного, готовое 
вот-вот раскрыться в первом его творении, сменилось в душе ознобною звенящею 
пустотою. Сколько он ни черкал бумажные листы и ни грыз перья, ничего не 
получалось.

Тогда Денис решил обратиться к переводу. Отыскал какую-то французскую пастораль 
и попробовал изложить ее русскими стихами:

		Пастушка Лиза, потеряв
		Вчера свою овечку,
		Грустила и эху говорила
		Свою печаль, что эхо повторило:
		«О, милая овечка! Когда я думала, что ты меня
		Завсегда будешь любить,
		Увы, по моему сердцу судя,
		Я не думала, что другу можно изменить!»

Перечитав несколько раз то, что получилось, с печалью убедился, что слог его 
тяжел и неповоротлив, а слова бледны и невыразительны.

Впрочем, скорое печальное событие, больно ударившее по сердцу, на какое-то 
время целиком заслонило от него и новые московские знакомства, и первые 
стихотворные опыты. Из северной столицы пришла горестная весть о кончине 
Суворова.

Скорбь, без сомнения, была всенародной. Однако со стороны властей опять 
творилось что-то непонятное. Официальные сообщения о смерти героя Италии 
генералиссимуса всех Российских войск были на удивление кратки и сухи, а потом 
и того более — вдруг последовал строгий запрет на траурные панихиды в церквах 
по умершему. Это казалось Денису невероятным, волна горечи и обиды захлестывала 
разум. Как же так? Что же произошло? Ужели переменчивая Фортуна так легко может 
отворачивать свой сияющий лик даже от таких великих героев?.. Эти вопросы не 
давали покоя.

В событиях, без сомнения, ускоривших кончину Суворова и лишивших его даже 
заслуженных посмертных почестей, ветреная Фортуна была повинна, пожалуй, менее 
всего. За ее мифическою изящною классическою фигурой и ниспадающими мягкими 
складками покровами маячили, как всегда, вполне реальные и отнюдь не 
бескорыстные личности.

Поначалу Павел I готовил возвращающемуся из победоносного похода полководцу 
величественную и пышную встречу, достойную его последних воинских лавров. Но 
триумфальное возвращение в Петербург князя Италийского и графа Рымникского было 
совершенно некстати заговорщикам, уже вплотную занятым подготовкою к устранению 
оказавшегося столь упрямым и несговорчивым монарха. Взрыв народного и 
армейского энтузиазма, вызванного торжественным величанием полководца, мог 
спутать им все карты.

И заработала хорошо отлаженная и умело управляемая машина коварного оговора и 
вкрадчивого очернения. Благо для этого у заговорщиков оказалось и время: сильно 
подорвавший свое здоровье в только что завершенной кампании Суворов смог 
доехать от границы лишь до Кончанского, где и вынужден был отлеживаться, чтобы 
превозмочь тяжелый недуг.

Будущие цареубийцы, их сановные помощники и вдохновители старались вовсю. 
Ухищрениями этих «доброхотов», и в первую очередь вошедшего в фавор бывшего 
рижского губернатора, а ныне генерал-губернатора Петербурга, начальника почт и 
полиции, члена Иностранной комиссии, обладавшего, по свидетельству 
современников, на вид удивительно прямодушной и открытой розовой физиономией 
графа фон дер Палена, впавшему и без того в болезненную подозрительность Павлу 
I стало внушаться, что самую большую опасность для него представляет не кто 
иной, как Суворов, которому император изволил отдать под начало все русские 
войска. Что, дескать, стоит теперь генералиссимусу повернуть подвластные ему 
армии и против самого государя?..

Это, конечно, были бредни чистой воды. Однако настойчивость и уменье, с 
которыми они подавались, возымели действие. И славный полководец, еще будучи в 
Кончанском, вдруг совершенно неожиданно для себя ощутил признаки явной и отнюдь 
не заслуженной им, как ему казалось, новой царской немилости. Сначала ему 
сделано было высочайшее порицание по войскам за содержание при его корпусе 
дежурного генерала, потом снято было генерал-адъютантство с его сына Аркадия, 
затем был отнят адъютант у самого генералиссимуса. В довершение всего прибыло 
предписание, которым государь отменял торжественную встречу в Петербурге, в 
столицу Суворову надлежало въехать вечером, потемну, и, не привлекая ничьего