лихостью. Черты лица обострились и обозначились резче. К тому же его покрывала 
заметная болезненная бледность. Все это, видимо, было следами недавнего весьма 
серьезного ранения при Бородине. Большую подтянутость и строгость по сравнению 
с командирами двух других партизанских партий ему придавала и военная форма. На 
нем был аккуратный и совершенно новый капитанский мундир гвардейской конной 
артиллерии с блестящим шитьем на груди и по черному стоячему вороту. В 
колеблющемся свете свечей посверкивали и его ордена — Георгия 4-й степени, 
Владимира 3-й и еще какой-то незнакомый Давыдову крест.

— А это что за орденский знак? — тут же спросил Денис.

— Мальтийский крест, — застенчиво улыбнулся Сеславин. — Еще покойным 
императором Павлом Петровичем жалован в 1800 году «во изъявление особливого 
благоволения». — И сразу примолк, должно быть, полагая, что и так 
непозволительно расхвастался.

Далее он в большинстве своем только слушал да изредка улыбался.

Разговором же как-то незаметно овладел Фигнер. Он подробно и обстоятельно 
рассказывал о своих похождениях по захваченной французами Москве, о тех 
злодеяниях и варварствах, которые чинили там уверенные в своей безнаказанности 
завоеватели.

Слушать обо всем этом было больно и горько.

После затянувшегося за полночь застолья Сеславин, еще маявшийся раною и, должно 
быть, смертельно уставший, залег спать, а Давыдов с Фигнером вышли из избы, 
чтобы малость подышать туманом да развеяться.

Приметив у соседнего сарая маячивших часовых, Фигнер спросил:

— А это что за богатство такое твои казачки стерегут?

— Пленных, — не задумываясь, ответил Давыдов. И вскоре пожалел о признании.

Фигнер сразу же оживился и стал просить отдать ему захваченных французов на 
растерзание.

— Понимаешь, у меня казаки есть свежие, ненатравленные, им бы это для обозления 
в самый раз!..

Давыдов внутренне содрогнулся. Он и раньше слышал о полнейшей безжалостности 
Фигнера к пленным, да как-то не особо тому верил, потому что это как-то не 
вязалось с его необыкновенными воинскими качествами. А теперь убеждался, что 
так оно и есть на самом деле. Потому и сказал ему прямо, с нескрываемым 
сожалением:

— Не лишай меня, Александр Самойлович, заблуждения. Оставь меня думать, что 
основа дарований твоих есть великодушие; без него они — вред, а не польза, а 
как русскому, мне бы хотелось, чтобы у нас полезных людей поболе было...

— Что ж, а ты разве не расстреливаешь? — удивился Фигнер.

— Отчего же, расстрелял двух изменников отечеству, из коих один был грабитель 
храма божьего.

— А пленных?

— Никогда!

Разговаривать с Фигнером охота у него отпала окончательно. И тот, видимо, поняв 
это, тоже замолчал. На том и расстались.

К утру возвратились посланные Денисом к Ляхову лазутчики. Они полностью 
подтвердили показания пленных лейб-жандармов о численности расположенных там 
войск генерала Ожеро, известив, что ко всему прочему у французов есть и 
внушительная артиллерия.

Давыдов, Сеславин и Фигнер прикинули свои силы. Все три поисковые партии 
составляли около тысячи двухсот человек «разного сбора конницы», восьмидесяти 
егерей 20-го егерского полка и четырех пушек. Атаковать более чем вдвое 
превосходящего по численности врага, занимающего весьма выгодные для него 
позиции, было, конечно, крайне рискованно. Поэтому Давыдов и предложил привлечь 
для совместного участия в деле и действующий неподалеку отряд графа 
Орлова-Денисова.

28 октября поутру по свежему легкому снежку, выпавшему после краткого 
потепления, поисковые партии Давыдова, Сеславина и Фигнера изготовились для 
удара в редком низинном березняке у Ляхова. Сюда же примчался на огненно-рыжем 
лихом коне и граф Орлов-Денисов в окружении вестовых гвардейских казаков,