Вслед за первым открыли огонь остальные семь орудий, отбивая немецкое 
наступление. 

Девяткин оставил Гулинского за старшего, вызвал лошадей и поехал на пригорок к 
дубу, на котором сидел Русевич. Ему не терпелось увидеть работу батареи. Весь 
мир соединился в небольшой участок позиции от двух сосен до кустов за мельницей,
 где серые фигурки с ранцами за плечами шли цепями в три линии. Их густота, 
твердость движения вызывала уважение и ярость. Белые облачка шрапнели 
разворачивались над ним одно за другим, и в бинокль было видно, как целыми 
десятками ложатся наступающие, но цепи не останавливались. Эта храбрость немцев 
не оставляла в душе Девяткина никакого снисхождения и порождала охотничий азарт.
 

Заметив, что на кладбище сосредотачивается около роты немцев, он скомандовал на 
батарею: 

- Угломер ноль - ноль, соединить к правому два! - И огонь всех орудий 
соединился в одной точке, вымолачивая из-за надгробных памятников маленькие 
фигурки с ранцами, как недавно "чемоданы" долбили окопы выборжцев. 

С дощатой площадки наблюдательного пункта в девятикратный бинокль было видно 
далеко в глубину, как из синеватой неразличимости от горизонта выплывают 
неприятельские колонны, ползут полевые кухни, скачут крохотные всадники. Вблизи 
серое и синеватое сменялось зеленым цветом, по которому темной полосой 
прочерчивались ломанные звенья окопов, разбитые там и сям инженерным гением 
немецкой тяжелой артиллерии. 

На мгновение у Девяткина мелькнула мысль: "Кому только не платим мы кровавого 
налога, чтобы прилепиться к Европе!" 

* * * 

В тот же день чуть севернее, там, где располагалась вторая дивизия под 
командованием генерал-лейтенанта Мингина, в промежутке между первым и 
пятнадцатым корпусами, также гремел жестокий бой. Вторая дивизия обошла с 
запада и востока озеро Ковнаткен, выбили немцев из деревни Турау и двинулись на 
Зеевальде лавиной - кавалерия, пехота, орудия, лазаретные повозки. 
Разгоряченные боем, голодные солдаты свирепо перли на запад, надеясь, что после 
Зеевальде дадут передохнуть. Перед деревней Ревельский полк стал 
разворачиваться, и тут на него обрушились с фланга, со стороны фольварка 
сильный пулеметный огонь. Должно быть, место было заранее пристреляно, и только 
ждали подхода русских. 

Но ревельцы не останавливались, полковник и офицеры чувствовали настроение 
полка - солдаты вошли в состояние самоотверженности и ничего не боялись. 
Полковник повернул против фланга роту штабс-капитана Амелунга, а три батальона 
двинул на Зеевальде. 

Лихо выскочили перед цепями четыре орудия, развернулись на прямую наводку и 
засыпали германские окопы беглым огнем. Белые облачка поплыли над околицей. 

Засвистели свистки в атаку, ревельцы кинулись в штыки и захватили первую линию 
окопов. И здесь остановились, уже не слыша призывов, срывали с убитых ранцы, 
искали консервы и сухари. Напрасно офицеры подгоняли солдат ворваться на плечах 
убегающего противника в деревню, - видно, не судьба была Ревельскому полку 
довести бой до победы. 

Когда высунулись из окопов, захрюкали, зашелестели железные сверла "чемоданов" 
и разрывы стали вздымать на воздух и бесследно разметывать целые отделения. 
Огромные осколки с зазубренными краями перерубывали людей пополам. По воздуху 
носились целые деревья. 

Ревельцы повернули, но слева, там, где охраняла рота штабс-капитана Амелунга, 
появились густые цепи немцев, шли уничтожать потрясенный полк. 

Зато обстрел, слава Богу, прекратился! Можно было погибать по-божески, в бою. И 
горстки, оставшиеся от рот, в мрачном забвении, в тишине, подбадриваемые 
редкими возгласами офицеров, повернулись лицом к немцам и пошли им навстречу, 
опустив штыки. Из чьей-то измученной души, вздрогнувшей перед смертной минутой, 
вырвалось хриплое пение гимна: 

- Спаси, Господи, люди твоя... - И соседняя душа отозвалась, повторив слова 
этой молитвы за Отечество: 

- Спаси, господи, люди твоя... 

И все живые души поднялись над потрясенным, погибающим седьмым пехотным 
Ревельским полком, сливаясь в пении. Полк перестал существовать.