Кому не позволим? Самсонову? Немцам? В словах Постовского прозвучало много 
задора. Александру Васильевичу не давал покоя упрек Жилинского в трусости. И он 
тоже стал думать не о положении своих корпусов, не об угрозе левому флангу, а о 
таких вещах, которые подчиняли его, командующего армией, абстрактным мыслям. 

В самом деле, размышлял Самсонов, мы усиливаем Артамонова почти вдвое, 
подчиняем ему две кавалерийские дивизии, разве он не справится? 

А трезвая мысль уступала абстрактным доводам. И еще не прибывшие войска, 
долженствующие входить в бой разновременно, пачками, и растянувшийся на 
двадцать верст фронт, который при движении центральных корпусов грозил 
растянуться еще на двадцать пять верст к северу вслед за уходящей вперед 
дивизией, - эти конкретные обстоятельства словно тушевались перед державным 
интересом. 

"Артамонов должен справиться", - подумал Самсонов, вопреки всему, что знал об 
этом генерал раньше и вопреки мнению Крымова. 

- Передайте генералу Артамонову, что ему на усиление поступают свежие части, - 
сказал Самсонов капитану Шевченко. 

- Корпус должен удерживать Сольдау во что бы то ни стало! Верю, даже много 
превосходный противник не сможет сломить вашего упорства. 

Пути назад не было. 

Еще вчера опасность левому флангу была устранена сильнодействующим безотказным 
средством - отпиской в оперативном приказе, что ее вовсе нет, и сегодня ее тоже 
устранили. 

Можно было выезжать в Нейденбург, взятый четыре дня назад генералом Мартосом. 

Перед отъездом поступила телеграмма из Харбина, адресованная Самсонову. Она 
растрогала его, он покачал головой и показал ее Постовскому и Ноксу. "Ваше 
превосходительство настал великий момент когда на защиту родины поднялись все 
верные сыны России Мы корнеты окончившие в прошлом году Едисаветградское 
училище и служащие первом заамурском конном полку который имеет счастье числить 
вас в своих списках мы оторванные от родного отечества из далекой Маньчжурии 
шлем вам бывшему начальнику родного училища свою просьбу умоляем устроить нас в 
действующую конницу - корнет Пявко Доценко корнет Майгуренко". 

* * * 

В раннюю утреннюю пору, когда Генерального штаба капитан Шевченко подъезжал к 
Остроленке, на позициях первого корпуса уже гремел жестокий артиллерийский бой. 


Полковник Крымов проснулся от звуков далекой канонады, долетающей до Сольдау со 
стороны Уздау, с запада. Еще не зная, что произошло, он подумал о немцах. В 
дверь негромко постучали. Крымов крикнул: - Это вы, подполковник? Я не сплю. 

Вошел командир батареи Девяткин, уже одетый, затянутый портупеей, и, увидев 
сидящего на кровати в одном белье Крымова, извинился и сказал: 

- Мне пора, Алексей Михайлович. Слышите? Это у нас. Это "чемоданы". Я еду. 
Спасибо за приют, не поминайте лихом. 

При рассеянном свете была хорошо видна спокойная милая улыбка подполковника, с 
которой он извинялся, что разбудил Крымова - в неурочный час, и прощался, 
наверное, навсегда. 

У русских не было тяжелой артиллерии, следовательно, "чемоданы" могли 
принадлежать только противнику, обрушившему их в эти минуты на позицию возле 
Уздау, куда и собрался в свою батарею подполковник Девяткин. 

- Погодите! - сказал Крымов. - Сейчас оденусь. 

Он познакомился с ним вчера в штабе корпуса, обратив внимание на мягкий и 
одновременно мужественный облик артиллериста, в котором как бы соединялись 
важнейшие национальные черты. Узнав, что подполковник приехал из-под Уздау в 
казначейство за деньгами для батареи и еще не знает, где переночевать, Крымов 
пригласил его к себе. Подполковник оказался из торгово-промышленной семьи, 
понимал о пружинах войны больше Крымова, во всяком случае говорил, что 
англичанка-союзница заманивает русских Проливами, но потом может обмануть и 
выпихнуть лопоухого мужика из Средиземноморья. И французам не доверял Девяткин, 
и германцам, с которыми мы дружили еще до учреждения Антанты. Ни от кого он не 
видел России снисхождения. 

Крымов надел галифе и обулся, пошел провожать артиллериста. Девяткин спешил 
умирать, не подозревая, что наступление идет ради отвлечения от Франции